– Будь по-твоему. Я не пререкаться сюда пришел. Хочешь не хочешь, а между нами есть кое-что общее. Мы оба любили Гумбольдта. И еще: мы оба – старые кобели. Мы не принимаем друг друга всерьез, но женщины, кажется, принимают. Давай по делу. Что там с наследством?

– Обнаружился к-конверт с надписью «Ситрину». Что в к-конверте, не знаю, не читал. Его утащил Вольд-демар, дядька Г-гумбольдта… Не п-понимаю, как я стал его душеприказчиком.

– Он охомутал тебя, когда ты тоже загремел в психушку. Да еще наврал, будто я украл у него деньги. Кстати, тебя не было в «Беласко», когда он пикетировал театральный подъезд?

– Н-нет, не б-было. Г-говорят, занимательное было зрелище. – Хаггинс засмеялся и снова задымил сигаретой. Откуда пошла эта мода на мундштуки в тридцатых – от старой русской актрисы Успенской или от самого Франклина Рузвельта? Как Гумбольдт и я сам, Хаггинс был большим любителем старых фильмов. Гумбольдтов пикет и его собственная демонстрация у ограды Белого дома, наверное, казались ему эпизодами из лент Рене Клера.

– Не, я никогда не верил, что т-ты обокрал его. Напротив, я слышал, что он сам нагрел т-тебя на п-пару-т-тройку тысяч. Он что, п-подделал чек?

– Нет, просто в приливе дружеских чувств мы обменялись незаполненными бланками. Вот он свой и использовал. И это были не пара-тройка, а почти семь тысяч.

– Я и п-при жизни б-был у него к-как бы министром финансов. Д-даже убедил К-кэтлин отказаться от материальных п-претензий к нему. Но он обвинил меня в мошенничестве, с-сказал, что имею д-долю с незаконных оп-пе-раций. Мы расстались, и б-больше живым я его не видел. Чего т-только не п-приходило ему на ум! Однажды ему взбрело в голову, что п-пожилая г-горничная в г-гостинице устлала его к-кровать г-голыми д-девицами из «П-плейбоя». Начал г-гоняться за ней с молотком. Его с-скрутили и отвезли в п-психушку. Т-такая вот у нас шо-шоковая тетерапия. Американскому обществу п-придется за многое ответить!

– Да, удивительный, добрый был человек Гумбольдт. Я очень любил его. – Постороннему уху было, вероятно, странно слышать такую сентиментальную чушь на веселом вернисаже. – Он всем сердцем хотел дать нам что-нибудь утонченное, изысканное… Так ты говоришь, что дядюшка-лошадник забрал почти все его бумаги?

– Вместе с-с одеждой и ц-ценными вещами.

– Какие у Гумбольдта ценные вещи… Старик, должно быть, сильно переживал, потеряв племянника.

– Этот м-мошенник б-букмекер с-сразу с-смекнул, что б-бумаги человека, к-который заслужил б-большой некролог в «Т-таймс», п-представляют немалую ц-ценность, и п-примчался с К-кони-Айленда. Г-гумбольд его т-там в д-дом д-для п-престарелых засадил.

– Гумбольдт оставил ему какие-нибудь деньги?

– Т-только страховой п-полис. Ж-жить можно, если он его на скачках не пр-просадил.

– Как по-твоему, Гумбольдт был под конец в здравом уме и твердой памяти?

– Не з-знаю, но он нап-писал мне з-замечательное п-письмо, пр-процитировал к-кое-что из своих с-стихотворений. Одно – об его отце-мадьяре, к-который участвовал в экспедиции П-першинга п-против П-панчо Вильи.

– «Под стук копыт, под сабель звон несется славный эскадрон…»

– Не точно ц-цитируешь, – остановил меня Хаггинс.

– Я слышал, под твоим нажимом Гумбольдт завещал Кэтлин домик в Нью-Джерси.

– Б-было д-дело. К-кстати, К-кэтлин сейчас в Нью-Йорке.

– Правда? Надо ее повидать. Как найти Кэтлин?

– Она, к-как и т-ты, т-тоже в Европу намылилась. А г-где остановилась – не знаю.

– Ладно, я сам ее найду. Но сперва мне надо побывать на Кони-Айленде, у дядюшки Вольдемара.

– Он м-может ничего не отдать. П-прижимистый, б-бродяга. Я и з-звонил, и п-писал – б-безрезультатно.

– Вероятно, телефонного звонка мало. Он ждет, что кто-нибудь придет. Его же никто не навещает. А Гумбольдтовы бумаги у него в качестве приманки. Съезжу, попытка не пытка. Может быть, отдаст.

– Ж-желаю уд-уд… удачи, – сказал напоследок Хаггинс.

* * *

Рената была крайне недовольна, когда я сказал, что она должна поехать со мной на Кони-Айленд.

– Что, в богадельню? На метро? Нет уж, поезжай один.

– Нужно, Рената, нужно.

– Ты ломаешь мне весь день. Я наметила кое-какие дела по профессиональной линии. А дома для престарелых наводят на меня жуткую тоску. Последний раз, когда мне пришлось побывать в таком месте, у меня случилась истерика. Во всяком случае, на метро я не поеду.

– Другого способа добраться туда нет. Доставь старику удовольствие. Такой женщины, как ты, он в глаза не видел, хотя любил приударить за вашим братом.

– Ты мне зубы не заговаривай.

Рената была раздражена, и я уныло плелся за ней по улице. В метро была ужасная грязь, стены испещрены фантастическими пульверизаторными письменами. Рената шла, брезгливо подобрав подол длинной дубленки и сбив на затылок высокую голландскую шляпку. Старый парижский дружок сеньоры залюбовался Ренатиным лбом, когда они познакомились. «Un beau front![18] – повторял он снова и снова. – Ah, ce beau front!» Лоб, должен признаться, действительно прекрасный, но какие мысли бродят в этой голове? Сейчас я не видел ее лица. Рената шагала впереди, оскорбленная в лучших чувствах. Решила наказать меня. Но я не обижался. Мне было хорошо с ней, даже когда она сердилась. Люди оглядывались на нее. Я тоже не отрывал глаз от бедер Ренаты. Мне было безразлично, что происходило за этим beau front, вероятно, иные из высоких дум шокировали бы меня, но какое же утешение в ночные часы приносил один только ее запах! Наслаждение делить с Ренатой ложе далеко превосходило обычное удовольствие спать с женщиной. Даже лежать подле нее в полнейшем бесчувствии – целое событие. Даже бессонница рядом с ней не тяготила – обнимая Ренату ночью, я чувствовал, как энергия из ее грудей перетекает в мои руки и проникает до мозга костей.

Белое декабрьское небо нависало над темной унылой Атлантикой. Природа словно подсказывала людям, что жизнь – тяжелая штука, очень тяжелая, и потому они должны служить утешением друг другу. Рената считала, что я недостаточно утешаю ее. Когда телефонистка в «Плазе» обратилась к ней как к миссис Ситрин, Рената повернулась ко мне и радостно воскликнула: «Она назвала меня миссис Ситрин!» Я же как в рот воды набрал. Люди, в сущности, наивнее и простодушнее, чем обычно думают. Доставить им радость ничего не стоит. Я это давно понял. Рената испытала бы большую радость, если бы услышала: «Ну конечно, малыш! Из тебя выйдет замечательная миссис Ситрин. Почему бы не попробовать?» Что это стоило бы мне?.. Ничего, кроме свободы. Правда, я не слишком разумно распоряжался моей драгоценной и постылой свободой. Исходил из того, что впереди у меня уйма времени. Что важнее – неисчерпаемый запас неограниченной свободы или счастливая возможность спать с Ренатой? Когда эта поганка телефонистка назвала ее «миссис», а мое молчание красноречиво свидетельствовало о том, что никакая