она не «миссис», а просто шлюха, Рената рассердилась. Стремление к идеалу сделало ее особенно ранимой. Но у меня тоже есть идеалы – свобода, любовь. Я хочу, чтобы меня любили ради меня самого, за то, что я – это я, любили без расчета на выгоду. Это одна из тех больших надежд, каких у меня, уроженца Аплтона и чикагского уличного мальчишки, было предостаточно. Подозрение, что прошло то время, когда меня могли полюбить ради меня самого, такого, как есть, причиняло мне огорчение. О Господи, как быстро меняется жизнь!

Я сказал Ренате, что с замужеством придется подождать, пока не кончится моя тяжба с Денизой.

– Да брось ты в самом деле. Она перестанет таскать тебя по судам, только когда ты отправишься на Вальдхаймово кладбище под бочок к маме с папой. А ты?

– Конечно, одинокая старость – это ужасно, – ответил я и осторожно добавил: – Но ты же можешь представить, как везешь меня в инвалидной коляске.

– Ты совсем не понимаешь женщин. Разве не видишь, Дениза хочет сделать тебя недееспособным во всех отношениях? Благодаря мне это ей пока не удалось. Благодаря мне, а не той хитрюге Дорис из картины с Мэри Пикфорд. Это я поддерживаю твою мужскую силу, потому что знаю, как это делать. Женись на мне и трахай на здоровье лет до восьмидесяти. А в девяносто, когда уже не сможешь, я все еще буду любить тебя.

Как моя палка барабанила по доскам забора, когда я мальчишкой бродил по улицам, так и Рената поочередно останавливалась у лотков с поп-корном, жженым сахаром или булочками с сосисками и понемногу пробовала то одно, то другое, то третье. Я шел за ней, пожилой господин, но с прямой спиной, с головой, полной забот, но с улыбкой на лице. Настроение у меня поднялось, не знаю почему. Это не было только результатом хорошего физического состояния, ночей, проведенных с Ренатой, или временного избавления от жизненных трудностей, которые, по мнению психологов-пессимистов, необходимы людям для счастья и представляют собой его единственный источник. Мужественно вышагивая за Ренатой, я подумал: нет, этим я обязан моему изменившемуся отношению к смерти. Я давно лелеял мысль о возможности иных исходов жизни. От этой мысли хотелось взмыть вверх. Еще более радостной казалась вероятность того, что есть нечто, куда стоит взмывать – некое невидимое неизведанное пространство. И это при том, что огромнейшая часть мироздания вообще не существует для человека. Неудивительно, что люди сходят с ума. Еще бы не сойти! Только подумайте, что мы, такие, как есть в материальном мире, являемся венцом творения. Только подумайте, что на нас обрывается цепь существования и после нас никого и ничего не будет. Однако допустите, что есть беспредельный космос, и дело примет иной метафизический оборот.

Рената, не останавливаясь, полуобернулась ко мне.

– Ты уверен, что старикан знает о нашем приезде?

– Да, я звонил ему. Он ждет нас.

Мы вошли в одну из тех улочек, где трудящийся люд обычно проводит свой летний отпуск, и нашли нужный дом – приземистое кирпичное сооружение с деревянным крыльцом-верандой, заставленным инвалидными колясками и ходунками.

В другое время я удивился бы тому, что произошло затем. Но в наши дни, когда мир перестраивается и старые установления и понятия, в том числе понятия о смерти, не прочнее японских фонариков, человеческие дела видятся мне ярче, яснее во всей своей натуральности и, я бы даже сказал, веселости. Даже самое печальное зрелище несет отпечаток веселости. Так или иначе, нас действительно ждали. Как только мы открыли переднюю дверь, нам навстречу, опираясь на палку, захромал какой-то старикашка, закричав: «Чарли! Чарли!»

– Вы – кто? – спросил я. – И где Вольдемар Вальд?

– Вольдемар в доме. Неужели не узнаешь меня, Чарли? Тогда послушай… – Он схватил меня за руку на манер Карузо и затянул дребезжащим тенорком «Сердце красавицы склонно к измене…».

Я всмотрелся. Да, это он. Те же когда-то рыжие и вьющиеся волосы, тот же кривой нос, те же хищные ноздри и торчащий кадык.

– Ну конечно же! Вы – Менаш. Менаш Клингер. Чикаго, штат Иллинойс, тысяча девятьсот двадцать седьмой год.

– Точно! – Для него это был торжественный момент. – Ты узнал меня, узнал?

– Святые угодники! Какой сюрприз! Ей-богу, я такого не заслуживаю. – Казалось, будто, откладывая посещение Гумбольдтова дядюшки, я упускал удачу, удивительные вещи, почти чудеса. Я встретил человека, которого любил давным-давно. – Это похоже на сон.

– Нет, Чарли, – возразил Менаш, – простому человеку это и впрямь казалось бы сном. Но ты у нас стал знаменитостью, у тебя куча друзей и старых знакомцев вроде меня. Они теперь боятся даже напомнить о себе. Я бы тоже боялся, если бы ты не приехал проведать моего приятеля Вольдемара. – Менаш повернулся к Ренате. – А это, должно быть, миссис Ситрин.

– Да, – соврал я не моргнув глазом и глядя Ренате прямо в лицо. – Это миссис Ситрин.

– Я вашего мужа еще мальчонкой знал. Столовался у его родителей. Сам-то я из Ипсиланти, а в Чикаго работал штамповщиком на «Вестерн электрик». Вообще-то я приехал учиться пению. Чарли был замечательный пацан. Самый добрый на всей Северо-Западной стороне. И в десять годков рассуждал как взрослый. Он у меня единственным другом был. По субботам я брал его в город на мои музыкальные уроки.

– А уроки ты брал у Всеволода Колодного, бывшего низкого баса в Императорской опере в Петербурге. Длинный, лысый и носил корсет. Проживал он тогда в Доме изящных искусств, комната восемьсот шестнадцатая.

– Когда мы встретились через много-много лет, он меня тоже узнал, – похвастался Менаш.

– У тебя был драматический тенор. – Я сказал это только для того, чтобы лучше представить, как, приподнявшись на цыпочки и прижав к груди мозолистые руки, он выводил свою партию. На глазах у него выступали слезы, голос дрожал и срывался от страсти и старания. Уже тогда я понимал: оперной звездой Менаш не станет, – однако верил, что он мог бы петь, если бы в юности ему не перебили нос. Он входил тогда в бейсбольную команду от городской организации Христианского союза молодежи. Какое пение с перебитым носом.

– Расскажи, расскажи, что еще помнишь!

– Помню, как ты ставил пластинки с записями Титта Руффо и Галли-Курчи из опер Верди и Бойто. А когда ты раздобыл пластинку с Карузо в «Паяцах», в тебе что-то перевернулось. Так ты сам говорил, помнишь?

– Как не помнить!..

Когда привязан к человеку, такие вещи не забываются, хотя прошло полвека. По субботам мы садились в двухэтажный автобус с открытым верхом и ехали в центр, на бульвар Джексона. По дороге Менаш объяснял мне, что