«Вы сможете представить себе, что это за человек, — ответил Нижинский, — если я скажу, что он втихаря пописывает рассказики с заголовками типа (по-польски. — Р. Б.) „Fartoushek“ — „Фартучек“ для „Варшавского курьера“». (Между прочим, это был единственный случай, когда Нижинский что-то сказал Рамберг по-польски, — они всегда говорили по-русски.)

Нижинский в вечернем костюме.

Карикатура Жана Кокто

Никто в труппе, кроме сестры и, возможно, Карсавиной, не видел этой стороны характера Нижинского. Рамберг обратила внимание, что наедине им было чрезвычайно легко общаться. Она находилась рядом с ним в процессе мучительного создания балета, и это привело к установлению более легкого общения между ними. Внезапно рядом с Нижинским оказался человек, понимавший его. Но это была интеллектуальная дружба, лишенная теплоты.

По дороге из Лондона в Монте-Карло группа прервала свое путешествие и заехала в Лион, где дала одно представление, исполнив «Сильфиды», «Клеопатру», «Карнавал» и «Князя Игоря». К тому времени, когда балет приехал в Монте-Карло, 15 марта, Рамберг, к которой поначалу относились с пренебрежением, называя «Ритмичкой», утвердилась в труппе, и ее окончательно приняли. У нее даже появился поклонник, Владимир Романов, которого она находила абсолютно непривлекательным, и с ужасом думала о том моменте, когда ей придется возлечь с ним на подушки в «Шехеразаде». Ее ум и живость особенно высоко оценили наиболее образованные артисты труппы, такие, как Хилда Бьюик и Ольга Хохлова. Однажды вечером она имитировала Сару Бернар в гримерной, когда старая костюмерша, просунув голову в дверь, воскликнула: «On dirait M-lle Sarah!»[288] Друзья Рамберг называли ее Мими.

Поскольку Фокин уехал, а Нижинский очень медленно ставил балеты, Дягилев решил отправиться в Россию, чтобы привлечь к работе Бориса Романова и Александра Горского, а Нижинский остался в Монте-Карло, где, как и два года назад, проживал в отеле «Ривьера палас» в Босолее, добираясь туда и выезжая оттуда на фоникулере или на машине. Вацлав и Рамберг продолжали вместе работать над «Весной священной» в помещении под казино. У них оставалось целых три недели до открытия сезона, который начнется 9 апреля. Большую часть времени они проводили наедине, если не считать толстого немецкого пианиста, которого Дягилев прозвал «Kolossal» не из-за его огромных размеров, а потому, что он без конца использовал это модное тогда слово*[289]. Во время этих занятий часто под тем или иным предлогом заходил Василий — то закрыть окно, чтобы Нижинского не продуло, то накинуть кардиган ему на плечи, но на самом деле он выполнял поручение Дягилева присмотреть, чтобы они с Рамберг не флиртовали. Тем не менее в отсутствие Дягилева Мими Рамберг ближе узнала Нижинского. Элеонора Нижинская обратила внимание на возросшую близость между ними и предупредила сына, что, по ее мнению, Мими испытывает к нему влечение. Но Вацлав заверил ее, что в этом нет никакой опасности.

В «Играх» должны были танцевать Карсавина, Бронислава Нижинская и сам Вацлав, но так как Карсавина обязана была вернуться в Петербург после лондонского сезона, вместо нее для работы над балетом прислали Василевскую. Нижинский во время постановки этого балета не расставался с томом репродукций Гогена.

После совместных дневных трудов Нижинский и Рамберг часто встречались у Паскье в кафе с террасой, куда обычно заходили танцоры, чтобы выпить шоколада и съесть пирожное, там они порой просиживали до темноты, пока не приходило время расходиться по своим отелям. Однажды вечером Нижинский показал на деревья, искусно освещенные зелеными лампами, и сказал: «Мне это нравится, я хочу, чтобы в „Играх“ были такие же деревья». А еще он поделился с Рамберг кое-какими идеями к балету об Иосифе и жене Потифара, партитуру которого Дягилев наконец приобрел у Рихарда Штрауса за огромную сумму. В сцене пира он предполагал показать пустоту этого упадочного общества, заставив гостей исполнить стилизованный танец с воображаемыми ножами и вилками. (Эту идею использовал в 1917 году Мясин в «Les Femmes de bonne humeur»[290], возможно, это было переданное через Дягилева наследие, оставленное Нижинским своему преемнику.) Его замысел «Иосифа» был оригинальнее, чем последующая постановка Фокина.

Они обсуждали балеты Фокина.

М. Р. Как вы думаете, «Петрушка» — это шедевр Фокина?

Н. (С сомнением в голосе.) Да-а-а.

М. Р. Похоже, вы не слишком убеждены в этом. Что вам в нем не нравится?

Н. Три куклы, безусловно, очень хороши.

М. Р. И Кормилицы.

Н. Да. Но я не могу понять, как он может сказать одному из участников толпы: «Следуйте этой мелодии» — и представить ему возможность импровизировать. Балетмейстер должен творить, создавать каждую мельчайшую деталь хореографии, ничего не оставляя на волю случая.

Нижинский смеялся над фокинской постановкой «Шехеразады». Когда Чекетти в роли Главного евнуха открывал двери и врывались негры, как мы видели ранее, каждый из них хватал женщину и принимался страстно ласкать ее на подушках. Считалось, что они должны импровизировать эти объятия, и они делали это настолько con amore [291], что Рамберг была просто обескуражена. «Что это за хореография? — спрашивал Нижинский. — Хореография должна быть точной». И он действительно стал первым балетмейстером, дававшим точные указания по каждому движению. Танцорам того времени такой стиль, наверное, казался слишком жестким и педантичным. Но сегодня это стало нормой.

Однажды на репетиции, после демонстрации каких-то сложных элементов, Нижинский стал искать стул. Рамберг встала и уступила ему свой. Позже артисты труппы немилосердно высмеяли ее за это. Ее упрекали в отсутствии чувства женского достоинства. Считалось само собой разумеющимся, что она влюблена в Нижинского, хотя ей это никогда не приходило в голову.

Однажды вечером Мими Рамберг сидела в одиночестве у Паскье, когда пришел Нижинский, бледный от гнева и трясущийся. «Я сейчас чуть не убил человека», — сказал он, имея в виду своего зятя Кочетовского. «Броня больше не будет танцевать в „Фавне“, и ни в одном из моих новых балетов не будет танцевать. Этот человек не дает ей». Чтобы как-то успокоить его, Рамберг принялась ходить с ним по саду, декламируя «Аннабель Ли» Эдгара Аллана По.

Это было давно, это было давно,

В королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда,

Называлася Аннабель Ли,

Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

Только этим мы жить и могли[292].

Рамберг перевела для него поэму, и он заинтересовался ею. Затем она заговорила об изображении танца условными знаками и заметила, что у нее в отеле есть экземпляр «Хореографии» Фойе. Он пошел