с ней в отель «Равель», где жила большая часть труппы, сел на ее кровать и стал изучать книгу. В те дни считалось вполне естественным среди русской и польской молодежи, когда девушка приводила молодого человека к себе в комнату, особенно это было принято среди студентов, имеющих только одну комнату, но, когда он уходил, его видели артисты, и это подтвердило их подозрения, будто у него роман с Рамберг. Только на следующий день Мими узнала истинную причину, по которой Бронислава не сможет танцевать в балетах брата, — Нижинский не потрудился упомянуть ее, ограничившись обвинениями в адрес Кочетовского. Бронислава ждала ребенка. Нижинский не мог простить этого, когда на карту была поставлена судьба произведения искусства.

«Послеполуденный отдых фавна» оставался, конечно, по-прежнему в репертуаре, к репетициям должна была приступить другая балерина, которая заменила бы Броню в роли Шестой нимфы. Ею стала Бьюик. Когда к концу балета ей приходилось встретиться один на один с Фавном, а затем уйти с поднятыми руками, она изобразила испуг. Нижинский недовольно спросил: «Почему вы сделали такое выражение лица?» Она ответила: «Я думала, что должна испугаться». Он сказал: «Не важно, что вы думали. Делайте только то, что я говорю. Все, что нужно, — в хореографии».

Тем временем Дягилев и Карсавина вместе возвращались из Петербурга. «У меня в купе находилась внушительная приманка, — пишет она, — украшенное орнаментом ведерко с икрой, а также шоколад, цветы и маленькая икона, прощальный дар». Поскольку Дягилев на время оказался в ее власти, Тамара решила воспользоваться этим случаем.

Т. К. Вы молитесь по утрам, Сергей Павлович?

С. Д. (После короткого колебания.) Да… молюсь. Я встаю на колени и думаю о тех, кого люблю, и обо всех, кто любит меня.

Т. К. Мучают ли вас когда-нибудь угрызения совести за те обиды, которые вы могли нанести?

С. Д. (Горячо.) Да! Как часто я упрекал себя за недостаток внимания. Я думаю о том, как часто я уходил второпях, не попрощавшись с няней, забывая поцеловать ей руку.

С приездом Карсавиной начались репетиции «Игр». Место Брониславы должна была занять Шоллар. Нижинский упражнялся в женских балетных туфлях, так как намеревался танцевать в этом балете sur les points, как изображен на эскизах Гросс к «Шехеразаде» и «Петрушке», но позже счел, что это не соответствует характеру балета, и вернулся к своим обычным туфлям. Во время репетиции «Игр» Рамберг стала свидетельницей еще одной вспышки его гнева. Карсавина задала ему вопрос, и он вышел из себя, ответил ей грубо. Она, не сказав ни слова, покинула помещение. Нижинский пожаловался Дягилеву, будто у Карсавиной появилось зазнайство примы-балерины. Рамберг услышала полную ярости реакцию Дягилева и оскорбления, которые он выплеснул на Нижинского. «Она не просто балерина, но женщина с огромным интеллектом, а ты невоспитанный уличный мальчишка». Нечасто его видели в такой ярости. Нижинскому пришлось извиниться, и он был прощен.

Когда Стравинский приехал из Швейцарии, где вместе с Равелем работал над инструментовкой «Хованщины» для дягилевского парижского сезона, и впервые увидел работу, проделанную над «Весной священной», разразился еще один шумный скандал. Никто не смог бы исполнить придуманные Нижинским па под музыку Стравинского в том темпе, в котором написал ее композитор, так что Нижинскому пришлось несколько замедлить темп. Стравинский разбушевался, он кричал и с шумом захлопнул крышку рояля. Позже он напишет в книге «Chronique de ma vie»[293], что Нижинский был недостаточно сведущим в музыке для балетмейстера, но в хронике слишком явно чувствуется влияние Нувеля, и впоследствии Стравинский взял эти слова обратно. Однако, что бы Стравинский ни думал о «Весне священной», он в то время искренне восхищался «Послеполуденным отдыхом фавна». Наверное, видеть, как твою музыку воплощают в движении, сродни чувству, возникающему при виде написанного с вас портрета. Вы восхищаетесь даром художника, поймавшего сходство при изображении ваших друзей, но приходите в ужас от карикатуры, в которую он превратил вас. Дебюсси, несомненно, отдавал предпочтение хореографии Нижинского к «Весне священной» по сравнению с его постановками «Послеполуденного отдыха фавна» и «Игр», к которым просто питал отвращение.

Нижинский, гримирующийся для «Карнавала»; за ним наблюдает Игорь Стравинский. Карикатура Жана Кокто

Мария Пильц, которой предстояло исполнять роль Избранницы в «Весне священной» вместо Брониславы, была высокой красивой девушкой со славянскими чертами лица. Ее жертвенный танец станет потрясающей кульминацией варварского ритуала, но, подобно артистам кордебалета, она считала придуманные Нижинским движения слишком необычными и незнакомыми и с трудом понимала, что от нее требуется. Однажды Нижинский репетировал с ней одной, присутствовала только Рамберг. Последняя наблюдала за ходом репетиции в молчаливом смятении, так как Пильц не могла понять, как ей танцевать. Нижинский показал ей танец. «Если бы только он сам мог исполнить роль, — думала Рамберг, — если бы бога урожая можно было умилостивить мужской жертвой, эта роль имела бы все шансы стать лучшим созданием Нижинского». С рукой, прижатой к лицу, он другой взмывал в воздух в пароксизме страха и горя. Движения его были стилизованными и сдержанными, однако он создавал образ огромной трагедийной силы. Это было уникальное исполнение соло его создателем — нечто такое, что запомнилось навсегда. Когда Пильц танцевала при зрителях, она придерживалась созданной Нижинским основы, но, по свидетельству Рамберг, то была всего лишь бледная копия, словно напечатанная на открытке репродукция того, что было исполнено им в тот день, и тем не менее Пильц произвела глубокое впечатление на публику.

Небольшая группа танцоров, двое русских и три англичанки, которых просматривали в Лондоне, приехала, чтобы присоединиться к труппе, и Хилда Маннинге оставила нам воспоминания о первых днях знакомства с дягилевским балетом.

«Мое первое впечатление от труппы — ощущение богатства и изобилия. Казалось, всего там было в избытке, касалось ли это балетных туфель, костюмов или шляпок, обуви и перчаток, которые танцоры носили в частной жизни. Мы, трое англичанок, чувствовали себя такими старомодными в своих блузах и юбках. Бросалась в глаза красота большинства девушек, особенно полек. Все женщины, в основном брюнетки, в те дни носили длинные волосы, только у Ольги Хохловой они были восхитительного темно-каштанового цвета. Я была одной из немногих блондинок в труппе.

Каждый день начинался с девятичасового класса у маэстро Чекетти… на нас были белые пачки, шелковые розовые трико, но для следовавших затем репетиций мы надевали крепдешиновые платья, на которые уходило по три с половиной метра ткани. Они были подвязаны эластичными поясами под грудью и на бедрах и падали красивыми драпировками чуть ниже колен.