Как и в процессе с Гёзманом, здесь также пытались судить человека не за совершенное им преступление, а за его личные качества; идея Бергаса заключалась в том, чтобы нападать на Бомарше любыми способами; он считал, что, осыпая противника оскорблениями в зале суда, он обеспечивает себе полную безнаказанность. Так, после того как он в течение двух лет поливал грязью Ленуара, принца Нассау и Бомарше, выступая перед судьями, Бергас позволил себе произнести следующую обличительную речь:

«Пусть они знают, эти порочные люди, что я никогда не перестану преследовать их; пока они не понесут наказания, я не замолкну, и либо меня убьют у их ног, либо они падут у моих. Алтарь правосудия в данный момент является для меня алтарем мести, и на этом самом алтаре, отныне ставшем алтарем смерти, я клянусь, что никогда не будет мира меж нами, что я не отстану от них, я забуду об отдыхе, буду преследовать их, как угрызения совести преследуют виновного в преступлении. И вы, члены этого высокого суда и стражи нравственности и закона, примите мою клятву».

Этот неуместный пафос, способный воспламенить невежественную публику, не нашел понимания в парламенте, том самом парламенте, который жестоко критиковали за его позицию по поводу выборов в Генеральные штаты. Обвинения Бергаса получили достойную оценку, как не заслуживающие никакого доверия. Решением суда, вынесенным 2 апреля 1789 года, то есть в самый канун революции, мемуары Бергаса были приговорены к уничтожению, как ложные, оскорбительные и клеветнические, а сам адвокат приговаривался к возмещению Бомарше ущерба в размере тысячи ливров, при этом ему возбранялось возобновлять свои нападки под страхом примерного наказания; подзащитный Бергаса Корнман должен был заплатить Бомарше такую же сумму, что и сам адвокат, а претензии банкира к жене и Доде де Жоссану были отклонены судом на том основании, что прежде муж выказывал всяческое расположение к любовнику жены, к которому теперь вдруг воспылал гневом.

Принимая во внимание политическую обстановку и начавшиеся в Париже волнения, следует признать, что этот приговор, сегодня выглядящий как обычный акт восстановления справедливости, потребовал от парламента независимости духа и даже определенной смелости. И действительно, общественное мнение, потрясенное яростными атаками Бергаса, было отнюдь не на стороне Бомарше: из-за этого процесса он утратил почти все, что осталось от его былой популярности. Каждый день, пока тянулась эта тяжба, Бомарше забрасывали анонимными письмами, а на улицу он не мог выйти без оружия и охраны, поскольку не раз подвергался нападениям.

Публика, восторженно встретившая его победу над Гёзманом, хотя в том процессе его позиция была далеко не безупречной, враждебно отнеслась к приговору в его пользу по делу, к которому, по сути, он вообще не был причастен. Друзья Бергаса распустили слух, что Бомарше подкупил парламент; обвинение это было абсолютно беспочвенным, но при каждом удобном случае повторялось Бергасом, который, пережив своего противника более чем на тридцать лет, в период Реставрации пытался нажить себе политический капитал, крича направо и налево, что когда-то судился с писателем, считавшимся одним из зачинщиков революции.

Эпизод, описанный Луи де Ломени, как раз, наоборот, свидетельствует в пользу неподкупности судей на этом процессе. Итак, пришла очередь прокурора Дамбре, будущего министра юстиции Людовика XVIII, взять слово: в своей обстоятельной речи, которая длилась несколько часов подряд и во время которой он дважды падал в обморок от усталости, прокурор подверг ясному и беспристрастному анализу все обстоятельства дела. Бомарше, которого трудно было заподозрить в излишнем почтении к правосудию, был столь тронут профессионализмом и добросовестностью этого члена суда, что спустя несколько дней он послал ему прекрасную камею с профилем Цицерона. Дамбре отправил подарок обратно, сопроводив его следующей запиской: «В какой бы форме ни был сделан подарок, он все равно остается подарком, а судья не должен их принимать». Бомарше, который действительно был очень признателен Дамбре, пытался вернуть тому камею, уверяя, что это не он ее посылал, но прокурор проявил твердость и так и не взял подарка.

Что касается Бергаса, ставшего знаменитым не только из-за процесса с Бомарше, но и благодаря своей деятельности в качестве депутата от Лиона, то ему Пьер Огюстен отомстил весьма своеобразно: он использовал анаграмму его имени в своей пьесе «Преступная мать», назвав главного злодея Бежарсом. Такая мелочность стоила автору «Женитьбы» осуждения потомков, а между тем, если Бомарше и заслужил осуждения за многое, что сделал в своей жизни, то за это — менее всего, так что мы вполне можем положиться на мнение Арно, высказанное им в своих «Воспоминаниях шестидесятилетнего человека»:

«На самом деле месть была менее жестокой, чем спровоцировавшее ее оскорбление. Я знал и Бергаса, и Бомарше: их характеры были полной противоположностью; и тот и другой, жадные до славы, вначале снискали ее благодаря мемуарам, опубликованным в связи с судебным процессом, но Бомарше в своих мемуарах защищался, а Бергас в своих нападал. Нет сомнений, что Бергас был честным человеком, но желчным и угрюмым. А Бомарше — полная ему противоположность — был настоящим весельчаком и, что бы о нем ни говорили, очень порядочным человеком; кроме того, по общему мнению, он был одним из самых приятных в общении людей, которых только можно было встретить».

И все же, как бы ни был честен Бергас, ущерб, нанесенный им репутации Бомарше, оказался невосполнимым. Еще до начала слушаний по их делу первые мемуары адвоката сильно навредили его противнику, а победа Бомарше в этом процессе так и не вернула ему утраченной популярности, и не подлежит сомнению, что часть неприятностей, постигших Пьера Огюстена во время революции, явилась прямым следствием клеветнических нападок Бергаса.

И все же, до этого нового падения своей популярности, драматург успел познать и минуты триумфа, поставив оперу, судьба которой в разные периоды складывалась по-разному и которая была связана с одним из величайших событий первого периода Великой французской революции — Днем федерации, отмечавшимся в первую годовщину взятия Бастилии. Речь идет о либретто к опере, получившей от автора странное название «Тарар».

Опера «Тарар», репетиции которой совпали с началом процесса по делу Корнмана, была задумана Бомарше еще в то время, когда он работал над «Севильским цирюльником».

Итак, сценарий в прозе был уже написан, а половина текста даже зарифмована. Бомарше подумывал о том, чтобы самому сочинить музыку к либретто, ведь музыка вошла в его жизнь гораздо раньше литературы. Свою музыкальную концепцию он изложил еще в 1771 году: «Можно будет начать серьезно применять нашу музыку в театре лишь тогда, когда у нас поймут, что петь на сцене следует лишь для того, чтобы передать разговор». Более чем на столетие он опередил Дебюсси, хотя оперы, поставленные по произведениям Бомарше, еще не предвещали появления речитативов «Пеллеаса».

Идея «Тарара» давно будоражила воображение Бомарше. В предисловии к «Женитьбе Фигаро» он писал: «О, как я сожалею, что не воспользовался этим нравоучительным сюжетом для какой-нибудь страшной, кровавой трагедии», при этом думал он, наверное, о почти законченном либретто «Тарара» — о сюжете, на который намекал сам Фигаро, когда заявлял: «Я пишу трагедию о нравах сераля».