обоих случаях будет ожидаемо расти вместе с тем самым статусом. Дети из богатых семей определенно набирают больше баллов, чем их бедные сверстники, – и в белой, и в афроамериканской популяции. Тем не менее межрасовые различия в результатах сохраняются. На самом деле разница даже парадоксально увеличивается с ростом социоэкономического статуса: разрыв в баллах IQ между самыми состоятельными белыми и самыми состоятельными афроамериканцами не сужается, а становится только шире.

Литры и литры чернил загинули на страницах книг, научных и ненаучных журналов и газет, пытавшихся проанализировать, перепроверить, развенчать эти результаты. К примеру, в гневной статье для журнала New Yorker[947] эволюционный биолог Стивен Джей Гулд отрицал возможность делать какие-то статистические выводы о различиях, потому что обнаруженный эффект был крайне незначительным, а вариабельность в тестах при этом зашкаливала. Орландо Паттерсон, историк из Гарварда[948], в статье с остроумным заголовком «По ком кривит колокол» напоминал читателям, что обшарпанное наследие рабства, расизма и ханжества углубило культурный разрыв между белыми и афроамериканцами настолько, что биологические атрибуты рас невозможно сравнивать отвлеченно и по существу. Будто вторя Паттерсону, социальный психолог Клод Стил показал интересную закономерность. Когда темнокожие студенты проходят IQ-тест под предлогом испытания новой электронной ручки или нового метода подсчета баллов, результаты оказываются высокими. Но стоит им сообщить, что это тест «на интеллект», результаты драматически ухудшаются. Иными словами, реально измеряемая переменная здесь не интеллект, а расположенность к прохождению тестов или самооценка, а если еще проще – эго или тревожность. В обществе, где темнокожие мужчины и женщины подвергаются рутинной, всеобъемлющей замаскированной дискриминации, обнаруженная тенденция может быть чем-то вроде цикличного самосбывающегося пророчества: их дети хуже проходят тесты, так как слышали[949], что в тестах они не сильны; набрав в итоге меньше баллов, они укрепляются в низком мнении о собственном уме – и так до бесконечности.

Но фатальный изъян «Колоколообразной кривой» кроется в чем-то гораздо более простом, в исчезающе неприметном факте, которому посвящен[950] единственный абзац, затерянный в недрах 800-страничной книги. Если мы возьмем афроамериканцев и белых с одинаковым уровнем IQ, скажем 105, и оценим их успехи в субтестах на разные формы интеллекта, то темнокожие дети с большей вероятностью преуспеют в одном наборе тестов (например, на кратковременную память и припоминание), а светлокожие – в другом (скажем, на зрительно-пространственный интеллект и переключение восприятия). Другими словами, содержание IQ-теста оказывает глубокое влияние на успешность его прохождения разными расовыми группами с их разными генетическими вариациями: меняя долю тех или иных компонентов одного и того же теста, вы изменяете и показатель интеллекта.

Главное подтверждение такого искажения получено в почти забытом исследовании 1976 года[951], проведенном Сандрой Скарр и Ричардом Вейнбергом. Скарр изучала трансрасовых приемных детей – темнокожих, усыновленных белыми родителями, – и обнаружила, что их IQ в среднем составляет 106, что сопоставимо с результатами белых детей. После анализа тщательно организованных контрольных измерений Скарр заключила, что у таких детей рос не «интеллект», а эффективность выполнения субтестов на его отдельные составляющие.

Мы не можем просто отмахнуться от этой находки на основании того, что современные IQ-тесты предсказывают эффективность деятельности в реальном мире, а значит, должно быть, построены корректно. Ну разумеется, они ее предсказывают, ведь концепция IQ – это самосбывающееся пророчество с мощным механизмом самоусиления: тест измеряет качество, которому приписали великую значимость и ценность и которое работает исключительно на укрепление своих позиций. Этот логический круг замкнут и неприступен – при том, что в действительности конструкция теста довольно случайна. Вы не превратите понятие «интеллект» в полную бессмыслицу, сдвигая баланс внутри теста – скажем, от зрительно-пространственного восприятия к припоминанию, – но вам удастся изменить уровень «черно-белых» расхождений в баллах. Вот в чем разгадка. Коварство идеи фактора g в том, что он притворяется биологическим качеством, измеримым и наследственным, хотя на самом деле определяется в основном культурными предпочтениями. Проще говоря, это самая опасная на свете вещь – мем, маскирующийся под ген.

Если история медицинской генетики и научила нас чему-нибудь, так это остерегаться подобной путаницы между биологией и культурой. Люди, как мы теперь знаем, по генетическим меркам в основном схожи – но при этом у нас достаточное количество вариаций, чтобы производить впечатление истинного разнообразия. Или, пожалуй, точнее будет сказать, что мы культурно или биологически склонны гипертрофировать различия, даже если они незначительны в общей картине генома. Тесты, которые заведомо созданы для проверки разницы в способностях, скорее всего, ее обнаружат – и, вполне возможно, граница будет проходить как раз по межрасовым линиям. Но называть результаты подобных тестов «интеллектом», особенно когда они крайне чувствительны к конфигурации теста, значит наносить оскорбление самому качеству, которое намеревались измерить.

Гены не могут подсказать нам, как упорядочить или постичь человеческое разнообразие; на это способны среда, культура, география и история. Самую распространенную генетическую вариацию мы называем нормальной – словом, которое подразумевает не только статистическое, но и качественное, и даже моральное превосходство (словарь Мерриэма – Уэбстера приводит не менее восьми определений, включая «возникающий естественным образом» и «ментально и физически здоровый»). Если же вариация редка, ее нарекают мутантной – словом, обозначающим не только статистическую нетипичность, но и качественную неполноценность или даже моральную омерзительность.

Вот так в генетическую изменчивость вклинивается лингвистическая дискриминация, смешивая биологическое и желаемое. Если генетический вариант снижает приспособленность организма к конкретным условиям – скажем, безволосый человек появляется в Антарктике, – то мы называем феномен генетическим заболеванием. Но если тот же вариант повышает приспособленность к другим условиям, то мы называем организм генетически улучшенным. Синтез эволюционной биологии и генетики напоминает нам, что такие суждения бессмысленны: улучшенный или больной – это слова, отражающие приспособленность конкретного генотипа к конкретной среде; если изменить условия, слова могут обрести противоположные значения. «Когда никто не читал[952], – пишет психолог Элисон Гопник, – дислексия не была проблемой. Когда большинство людей вынуждено было охотиться, незначительная генетическая вариация, затрагивающая вашу способность фокусировать внимание, вряд ли представляла проблему, а может, даже давала преимущество [позволяя охотнику удерживать внимание сразу на множестве целей, например]. Но когда большинству людей нужно проходить через среднюю школу, та же самая вариация может превратиться в заболевание, которое изменит всю вашу жизнь».

Желание разделить людей по расовому признаку и стремление расставить вдоль этих границ флажки с атрибутами вроде интеллекта (креативности, криминальных наклонностей, жестокости и так далее) иллюстрирует главную проблему генетической классификации. Геномы человека не хуже лиц или английских романов можно разделять или объединять по миллиону разных признаков. Но разделять ли или объединять, категоризировать