Европе, учились есть палочками и плавали летом в бассейнах при отелях. В Калькутте же в сезон дождей горы уличного мусора забивали водостоки, превращая город в гигантское болезнетворное болото. Один такой стоячий водоем, кишащий комарами, каждый год образовывался возле дома Булу. Она называла его «личным бассейном».

В этой фразе было кое-что показательное – ее легкость. Можно было бы предположить, что резкие превратности судьбы сделают из Тулу и Булу совершенно разных людей. Но нет, наоборот: хоть с годами их физическое сходство и сошло почти на нет, нечто невыразимое – их образ мысли, их нрав – осталось удивительно схожим, и даже в большей степени, чем в детстве. Несмотря на растущий экономический зазор между сестрами, обе сохраняли оптимистичный взгляд на мир, любознательность, чувство юмора и невозмутимость, от которой веяло не гордыней, но благородством. Когда мы ездили за границу, мама привозила домой сувениры для Булу: деревянные игрушки из Бельгии, стеклянные безделушки из Швейцарии, фруктовую жевательную резинку из США (которая если и пахла каким-то фруктом, то точно не земным). Моя тетя читала путеводители по странам, где мы путешествовали. «Я тоже там побывала», – говорила она, расставляя сувениры за стеклом, и в ее голосе не было ни нотки горечи.

В английском языке нет слова или словосочетания, обозначающего тот миг в развитии сознания сына, когда он начинает понимать свою мать – не поверхностно, а с той же всеобъемлющей ясностью, с которой понимает себя. Мое переживание этого момента было помноженным ровно на два: когда я в каких-то глубинах детства понял свою мать, я научился понимать и ее сестру. Я знал с лучезарной уверенностью, отчего она засмеется или ощутит обиду, что ее воодушевит или заинтересует, чему она будет сочувствовать. Видеть мир глазами моей матери означало также и видеть мир глазами ее сестры-близнеца, разве что оттенок линз мог немного меняться.

Сходство между матерью и тетей, как я начинаю понимать, заключалось не столько в личности, сколько в ее склонностях – первой производной от личности, если пользоваться математическим термином. В дифференциальном исчислении первой производной функции в точке называют не ее положение в пространстве, а ее склонность к изменению положения – не то, где находится объект, а то, как он движется во времени и пространстве. Это общее качество, для кого-то непостижимое, но очевидное для четырехлетнего ребенка, прочно связывало близнецов. Тулу и Булу перестали быть идентичными внешне, но сохранили общую первую производную от идентичности.

Всякий, кто сомневается, что гены могут влиять на идентичность, должно быть, прибыл с другой планеты и еще не заметил, что люди существуют в двух основных вариантах – мужском и женском. Критики культуры, квир-теоретики[955], модные фотографы и Леди Гага напомнили нам – и они правы, – что эти категории не столь фундаментальны, как может показаться, и что тревожные неоднозначности нередко прячутся в их пограничных областях. Тем не менее трудно оспорить три основных факта: мужчины и женщины анатомически и физиологически различаются; эти анатомические и физиологические различия определяются генами; эти различия в сочетании с культурными и социальными конструктами «я» сильно влияют на определение нашей индивидуальной идентичности.

То, что гены имеют какое-то отношение к определению пола, гендера и гендерной идентичности, – относительно новая идея в нашей истории. Для продолжения разговора было бы уместно разграничить эти три понятия. Под полом я подразумеваю анатомические и физиологические аспекты тела мужчины или женщины[956]. Гендером я называю более сложную конструкцию: психические, социальные и культурные роли, которые принимает на себя индивид. Под гендерной идентичностью я понимаю то, кем сам человек себя ощущает (мужчиной или женщиной, или ни тем ни другим, или кем-то промежуточным).

Тысячелетиями истоки анатомической непохожести мужчин и женщин – «анатомического диморфизма» пола – оставались почти непознанными. Примерно в 200 году н. э. Гален, самый влиятельный анатом античного мира, производил скрупулезные вскрытия, стараясь доказать, что мужские и женские репродуктивные органы аналогичны – просто мужские вывернуты наружу, а женские втянуты внутрь. Яичники, как утверждал Гален, всего лишь внутренние яички, которые остаются в теле из-за дефицита у женщин «жизненного тепла», выталкивающего органы. «Выверните наружу женские [органы], сопоставьте с мужскими, и вы обнаружите, что это одно и то же», – писал Гален. Его ученики и последователи растянули эту аналогию (вполне буквально) до абсурдных масштабов, доказывая, что матка – это мошонка, вдутая внутрь, а фаллопиевы трубы – разорвавшиеся и растянутые семенные пузырьки. Эту теорию помогало запомнить средневековое четверостишие, анатомическая мнемоника для студентов-медиков:

Хоть пола они будут и другого,

Но в целом образ их и наш един.

Кто в поисках блюсти науку будет строго,

Найдет тот женщин лишь изнанкою мужчин.

Но какая сила выворачивала мужчин «наружу», а женщин «внутрь», словно носки? За сотни лет до Галена, около 400 года до н. э., греческий философ Анаксагор утверждал, что пол целиком и полностью зависит от местоположения – как цена на недвижимость в Нью-Йорке. Подобно Пифагору, Анаксагор верил, что носителем наследственной эссенции выступает мужское семя, а женщина лишь «придает ей форму» плода в своем чреве. Соответственно, и пол наследуется по тому же принципу. Семя, произведенное в правом яичке, дает начало мальчикам, а семя из левого яичка – девочкам. Отливка пола продолжается в матке в соответствии с тем же двусторонним кодированием, заданным при эякуляции. Зародыш мужского пола занимает – с безукоризненной избирательностью! – правую часть матки, а зародыш женского пола – левую.

Сейчас легко высмеивать теорию Анаксагора как анахроничную и дикую. Эта эксцентричная одержимость левым и правым расположением – будто речь идет о сервировке столовых приборов – явно принадлежит другой эпохе. Но для того времени теория была революционной – благодаря двум прорывным моментам. Во-первых, Анаксагор увидел в определении пола весомый элемент случайности, и для его объяснения ему понадобилось ввести случайную причину (левый или правый источник семени). А во-вторых, теория утверждала, что это первичное случайное событие нуждается в усилении и подкреплении, чтобы пол сформировался окончательно. План развития зародыша был критически важен. Правостороннее семя держало путь к правой стороне матки, где в дальнейшем развивалось в зародыш мужского пола, левостороннее же следовало налево, порождая плод женского пола. Определение пола представляло собой цепную реакцию, которая запускалась одним событием, а далее усиливалась местоположением плода до полноценного диморфизма между мужчиной и женщиной.

И по большей части на этом концепция определения пола остановилась на века. Возникали разные теории, но по сути все они были вариациями идеи Анаксагора: пол задается