– Это научное воскрешение, если оно и возможно, не можетбыть не чем иным, как именно великим божественным чудом, – сказалКирилл. – В этом смысле Степан, может быть, и прав, говоря, что наличиеостанков в могиле вряд ли ускорит процесс воскрешения и что рассеянный вмироздании пепел или даже какие-то еще неведомые нам первичные элементычеловеческих сутей, ну... вы понимаете, что я хочу сказать...

Стасис Альгердасович тут постучал ложечкой о чашечку:

– Я все-таки имею буквальный взгляд на постулаты веры, а вы,Луиджи Карлович?

Итальянец, или, как он часто поправлял, венецианец, хлопнулв ладоши и сильно потер руки, как будто и в лагере никогда не сидел:

– Эх, гони кота на мыло, я люблю, етит меня по шву, всепроявления утопии!

Камарадо Девеккио обогатился на Колыме не меньше чем тысячейпролетарских междометий. Тут из-за занавески выскочила Цецилия с«Анти-Дюрингом» в левой руке и с грозно потрясаемыми очками в правой:

– О чем вы тут говорите, несчастные?! Кремация, воскрешение!Что за вздор вы несете?! Нет, не зря, не зря...

Она не успела договорить, когда страшный взрыв едва неоторвал все их прибежище, то есть шестнадцатиквартирный дом, от земли. Небо в«морском» окне мгновенно озарилось ослепляющей латунью. Они не успели ещепосмотреть друг на друга и на осколки посуды, когда грянул второй, еще болеестрашный, по всей вероятности, еще более неожиданный, чем первый, потому что,очевидно, после первого неожиданного, раздирающего невинные небеса, второйкажется еще более неожиданным, совершенно ошеломляющим, взрыв. Третьего ужеждешь.

– На колени! – крикнул медбрат Стасис и сам рухнулсреди осколков посуды на колени, поднял лицо и ладони к дикому свечению окна. Ивсе участники мирной беседы упали на колени в ожидании третьего, может быть ужеокончательного, апокалиптического. Даже и Цилечка оказалась на коленях со своим«Анти-Дюрингом».

Третьего, однако, не последовало. Через пару минут заблизким горизонтом, то есть над бухтой Нагаево, стали вздыматься гигантские,сначала белые, бурлящие, грибообразные, а потом стремительно багровеющиеоблака. Дом огласился криками жильцов, по улице в сторону порта промчалисьмашины.

– Неужели война? – промолвил Кирилл. – Атомнаябомба?

Все начали смущенно вставать с колен. Атомная война казаласьуже хоть и страшным, но вполне нормальным, едва ли не бытовым явлением посравнению с тем, что вдруг их всех так стремительно озарило.

– Чепуха, будут они атомную бомбу тратить на говенный портНагаево, – сказал Степан.

Кирилл включил радио. «Голос Америки» передавал джазовуюпрограмму. Вскоре выяснилось, что в порту просто-напросто взорвались котлы накаком-то большом танкере. Вместе с танкером взлетели на воздух еще два стоявшихрядом судна и много построек на берегу. Повсюду полыхают пожары, масса убитых ипокалеченных, однако до Судного дня еще далеко, то есть в том смысле, что недалеко и не близко, ибо сказал Спаситель: «...как молния исходит от востока ивидна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого... О днеже том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один...»Так прочитано было Кириллом в подпольном лагерном Евангелии, что привез медбратСтасис.

* * *

За час до этих взрывов на противоположном конце магаданскогопоселения, на Карантинке, царила мертвящая сука-скука. Фома-Ростовчанин, он жеЗапруднев, он же Шаповалов Георгий Михайлович, он же носитель полсотни имен, неисключая и изначального, кровного имечка, то есть Мити Сапунова, врубелевскимдемоном сидел на ящиках во дворе инструменталки и смотрел за зону, то есть набесконечные каменные волны Колымы. Такого давно уже с ним не было – оказатьсязапертым в зоне без малейшей надежды в ближайшем будущем на свободный проход.Не надо было возвращаться на Карантинку месяц назад из Сусумана. Вместо этого,может быть, следовало опять сквозануть на материк и, может быть, даже сконцами. Если уж и здесь, на Карантинке, «чистяги» дали себя согнать в стадопод командой «сук», то хули тут еще делать: все рушится. В мрачнейшемнастроении взирал Ростовчанин на ближний распадок, где балдохо, то есть солнце,висело в дымке низко над горой, будто зрачок вертухая.

Как раз чуть больше месяца назад режим начал на Карантинкекампанию оздоровления. Самое страшное, что инициатива исходила не от вохровца,а от затруханного лепилы, капитана медицинской службы Стерлядьева. Сначала этотморж с усами в три волоса призывал на партсобраниях к борьбе с коррупцией.Агентура доносила в «По уходу за территорией», что капитан кричит напартсобраниях, как истеричка, дескать, все куплены и запуганы, дескать,хозяином в УСВИТЛе стал Полтора-Ивана, дескать, нельзя позорить благородныецели исправительно-трудовой службы СССР! Сержантишка Журьев, дрожа, какпрофурсет, докладывал Ростовчанину, что Стерлядьев совсем поехал. Озверелтоварищ врач. Чуть ли уже не имена называет тех, кто куплены и запуганы. Отнего баба ушла, вот в чем дело. Ушла к бывшему зеку, артисту оперетты, изабрюхатела от него большим ребенком. Вот таким образом, значит, капитаннеприятности в личной жизни вымещает на всем личном составе. Требует инспекции,рапорты строчит. Ростовчанин сразу понял, что дело серьезное. Однажды подождалСтерлядьева в проходе за медсанчастью. Крикнул вслед моржовой фигуре на тонких,будто не своих, ножках: «Капитан Стерлядьев!» Доктор весь передернулся,заскользил по зассанному льду в своих сапожках, рукой за кобуру хватается: «Ктотут?! Кто зовет?! В чем дело?» Ростовчанин с чувством юмора пробасил из темноты:«Все в порядке, капитан. Проверка слуха». От растерянности Стерлядьев, видимо,никак не мог понять, откуда идет голос. Ростовчанин тогда спросил его почти вупор: «Тебе что, Стерлядьев, больше всех надо? Спокойно жить не хочешь? Жмурикасыграть хочешь?» И тут же растворился, слился с джунглями Карантинки, со всемиэтими сотнями тварей с заточенными рашпилями в штанах.