Последний раз, когда подрезали «сучат» в большом Сеймчанскомлагере, Митя с группой товарищей попал под внутренний суд и получил еще одинчетвертак на имя Савича Андрея Платоновича, давно уже упокоившегося в вечноймерзлоте. И хоть все – и судьи, и подсудимые, и вохра – прекрасно знали, какмало значит для этого страшноватого красивого парня очередной четвертак на явноподставное имя, сам Митя в момент вынесения приговора почувствовал сильное,исподтишка, рукопожатие своей судьбы-тоски. Сколько уже набралось этихчетвертаков на разные имена? Не меньше чем на пятьсот лет. Эй, не слишком лимного для одного крестьянина? Не слишком ли много всей этой жути для одногомальчика: сожжение Сапуновки, с голоду подыхание, а потом, после градовскогосанатория, опять все эти дела ХХ столетия – «юнкерсы», танки, огнеметы, плен,власовщина, партизанщина, все эти бесконечные подыхания и выживания, расстрелыи убийства, и Фомочка Запруднев с его одиннадцатью папиросками, и дальшеуголовщина до упора, и... «привет из дальних лагерей от всех товарищей-друзей,целую крепко, крепко, твой Андрей»... и хоть ты и стал тут «королем говна ипара», а все-таки не слишком ли много? Вот уже тридцать второй год подходит, изначит, не выбраться никогда из блатной, атаманской шкуры. В ней и сдохнуть,благодаря судьбу за увлекательное путешествие? А может, по-мичуринскипопробовать, то есть не ждать милостей от природы, а взять их? Выбраться изКарантинки, увезти Маринку с родным выблядком, выехать на «материк» в видесчастливого семейства отработавших по контракту специалистов... Техническинетрудно: денег и ксив рассовано по разным хавирам и на Колыме, и на «материке»вполне достаточно. Там, на необъятном, густонаселенном материке, с отличнымиэмвэдэшными документами, партбилетом и характеристиками устраиваемся на работупо административной линии. Если уж здесь весь УСВИТЛ держал в кулаке, стамошними щипачами как-нибудь управлюсь. Главное – взбодриться, ощетиниться,поверить опять в свои недюжинные. Поселимся в Москве и в Серебряный Бор будемездить к дедушке и бабушке чай пить, Шопена слушать. Маринку отучу матомругаться и ценные вещи пиздить. Он вообразил себе вечер в Серебряном Бору,рояль, разгуливающего в кабинете с книгой под носом деда, и себя, вводящего вдом взрослую девушку в шелковом платье, неотразимую воровку с Пяти Углов.Устроившись в Москве, пишем письмо в Магадан, на Советскую улицу. Здравствуйте,дорогие приемные родители Цецилия Наумовна и Кирилл Борисович! Вы, возможно,думали, что меня уже давно волки сожрали, а я между тем жив и здоров, чего ивам вместе с моей молодой семьей от всей души желаю...

И никогда вас не забывал, дорогие дураки. И никогда вас непереставал любить, дорогие мои два дурака... Ну, этого-то, конечно, не напишу,тут споткнусь. А вообще-то лучше не в Москве, а на Северном Кавказе поселиться.Там больше жулья, вкус к длинным рублям, да и горы близко: если засветят, можноуйти с винтом и долго скрываться.

Бабушка Мэри, может быть, уже и не играет на рояле, ведь ейуже за семьдесят, а дедушка Борис, может быть, и не разгуливает так со своимитомами, читая их на ходу, может быть, и вообще свалил уже туда, где к святым ненадо ксив... Двенадцать лет ведь уже прошло с тех пор, как я ушел из того дома,подумал Митя и, подумав так, немедленно покатился со сверкающих горизонтовновой жизни вниз, в свою нынешнюю непролазную клоаку. Если уйду, не сделавтого, ради чего сюда из Казахстана вся гопа пробиралась, мне не жить. Тогдапиздец придет всему этому Полтора-Ивану. Тогда меня наше шакалье и минуты не пожалеет,найдут повсюду, кишки выпустят и намотают на кулак. Размечтался, фраер! Нет утебя никакого другого пути, кроме кровавого и подлого...

Тут кто-то рядом шумно вздохнул:

– Эх, Митя-Митя.

Вслед за шумным вздохом долетел потаенный, еле слышныйголосок. Рядом на ящике сидел Вова Желябов, он же Гошка Круткин, известный влагере, как ни странно, под той же старой, фронтовой кличкой Шибздо. Митясхватил его за загривок:

– Ты как меня тут нашел, падла?!

Гошка закрутил башкой, как бы наслаждаясь под Митиной рукой:

– Да случайно, случайно, Митяша, родной ты мой! Простоходил, грустил и вдруг тебя увидел в грустях. У нас ведь с тобой сродстводуш. – Запустив лапу в глубины своего многослойного тряпья, Гошка вдругвытащил патентованный, толстого стекла флакон ректификата. – Давай, друг,захорошеем, как бывалоча-то, в Дебендорфе-то, а? В кинцо-то там, помнишь,ходили?

Он хохотнул и сделал свободной лапой дрочильные движения,напомнив многое.

– Ты где ж такое добро достал? – подозрительно удивилсяМитя.

– А нас сегодня в город на малярные работы водили, –охотно пояснил Гошка. – Ну, ты ж меня знаешь. – Он подмигнул, как быжелая еще что-нибудь напомнить товарищу по оружию, может быть, вообще все, чтокогда-то вместе хлебали. – Ну, вот давай, дуй!

– Нет уж, ты первый дуй!

– Ха-ха, не бойсь, Митяй, не отравленная! – Он сделалбольшой глоток и весь содрогнулся. – Чистый огонь! Красота!

Митя последовал за ним. И впрямь, оказалось, красота, огонь,эхма, молодость в жидком виде. Прекрасно понимая фальшивость этой бодрости, онтем не менее взбадривался, глоток за глотком хорошел и даже к сидящему рядомстукачу и педриле преисполнялся хорошим. Даже обнял его за плечи, тряхнул:

– Эх, Шибздо ты мое шибздиковское!

Все-таки единственная ведь душа из всех тут присутствующих,что знала меня чистым мальчиком. Гошка в ответ вдруг лизнул его в губы, сильнои страстно. Сумерки собирались в тени сопки. Вдруг мощно и неудержимозамаячило.

Гошка Круткин взялся за рубильник не хуже Маринки Шмидт,совсем манеры дамские. Да ты что, охерел? Митя, Митя, мальчик мой родной, яведь тебя не замочил, а ведь мог бы, да? Утомленное солнце нежно с моремпрощалось. Небо, бля, такое, как будто убежал в Италию. Еще бы ты меня замочил,из тебя бы тут котлет нарезали. Эх, Митя-Митя, глупый мальчик мой любимый,ой-е-ей, какой дурачок! Отпусти елду, Шибздо, подавишься! Эх, Митенька, ты мойсладенький, да ведь я же тебя двенадцать лет люблю, год тринадцатый! Диалогпревращается в монолог: ссученный Гошка, падла ты заразная, что ты знаешь олюбви, кроме отсоса, зубы-то чистишь, паскуда окаянная?! Глоток за глоткомогонь вливается, проходит во все, вплоть до капиллярных кровеносных сосудов,току в теле, как в будке с черепом, высокое напряжение, а снизу земля какая-тов тебя впилась, по принципу сообщающихся сосудов, круговорот огня и сахара, втакие минуты он не догадывается, что снова предан, что политически раскрыт подстрахом уранового этапа, что разработка началась и что скоро... штаны опадают,пьеса продолжается, ну, ладно уж, ну, залупи уж, я ведь чистая, что скоро пополитической он пойдет, может, и на уран, вот хоть выпало счастьепо-настоящему, по-человечески попрощаться, эх, очко игривое, а откуда, Шибздо,она у тебя такая нежная, а это для тебя, Ростов-папа, ох-ох-ой, она такая, каквсегда, о тебе...