Собственно говоря, никакой подготовки не требовалось.Сильное, уверенное и филигранное пение не прекращалось ни на минуту вне всякойзависимости от перемещений жабы. Жабе, однако, казалось, что именно к нейобращено это пение, что она наконец достигла цели своего существования. Не вупреке же товарищам по Политбюро она состояла, в самом деле, а в покаяниисоловьям. Вот они заливаются, думалось ему теперь, вот и ее слышитсяцарскосельский голос, исполненный вечной страсти и жажды пения, вот и егоруладится пересмешничество рядом, а вместе – какое гармоние! Простите мне,соловьи, все вольные и невольные оскорбления. Отчасти ведь почти искренне думаля тогда: почему же не вместе со всеми поют? Нелегко было сразу понять, чтовсе-то не поют, а ревут. Вот и обмишулился, хоть и полагал себя довольнообразованным... кем? чем?.. ну то есть, членом, конечно. Когда-то вот, откинувфалды, изумляя всех иных членов промелькнувшими округлостями, присаживался кчему-то черному и белозубому, мельканием десяти отростков извлекал из данногонекоторые «Картинки с выставки». Полагал себя среди гадов первым, чтобы судитьсоловьев. Гады воздали должное полным стаканом яду. Жалоб в принципе нет: невоздали бы должное, все еще сидел бы в секретариате, оскорбляя соловьев, атеперь вот лежу в темной и сытной воде, рядом с колеблющимся отражением звезды,гляжу на ряд колышущихся вдоль развалин стены сиреневых кустов, вот они,понимаете ли, товарищи, ожившие «Картинки с выставки», внимаю переливамсоловьев, всем холоднокровным, но все-таки не снабженным подлостью телом прошуу них прощения за нечто прежнее, округлое, отрыгивающее, постоянно выпиравшееиз штанов.

Жаба, между прочим, ошибалась, адресуясь в соловьиной ночиЦарицынских прудов к тем двум, что шесть лет назад попали под партийные сапоги.Во-первых, те двое пребывали еще в своем прежнем обличии и пели не глотками, аскрипучими пушкинскими перьями. Ну, а во-вторых, к тому, что пел в ту ночь надотраженным небом и над развалинами замка, наша жаба не имела никакого отношенияили, если учесть, что нет в этом мироздании ничего, что не имело бы ко всемупрочему какого-либо отношения, весьма отдаленное, весьма-весьма, почти совсемуже космическое, едва ли не внегалактическое отношение. Впрочем, тот, кто пел вту ночь соловьиной глоткой, а именно бывший хозяин этих мест поэт АнтиохКантемир, смотрел из сирени на жабу и думал: «Слушай меня, ты, жаба, слушай!»

В комнате Кирилла и Цецилии было три окна, чем они оченьгордились. Три полноценных окна с прочными рамами плюс великолепная форточка.Одно из этих светилищ смотрело на полноценную советскую Советскую улицу странсформаторной будкой, другое, торцовое, взирало на сопку, что плоской ировной своей вершиной запирала западные склоны магаданского неба, напоминая«железный занавес», и, наконец, третье светилище охватывало огромную южнуюперспективу, пространство неба, пологий подъем с некоторой коростой крыш, закоторыми не видно было, но угадывалось море, то есть бухта Нагаево. «У вас тутиногда возникает ощущение юга, едва ли не Италии», – улыбался инженерДевеккио, отсидевший на Колыме десятку по коминтерновской линии. «ХорошаИталия! – усмехалась парижанка Татьяна Ивановна Плотникова, сотрудницагородской прачечной и бывший лингвист Института восточных языковСорбонны. – Иногда тут так воет в этих трех окнах, что кажется, будто всеведьмы Колымы беснуются. Три таких больших стеклянных окна слишком жирно для нашегоколымского брата».

Медбрат Стасис блаженствовал, вырисовывая свои могучие плечина фоне «морского» градовского окна. «Каждое окно – это икона, – говорилон. – Если вы не имеете иконы, но имеете три окна, значит, вы имеете трииконы». Освободившись из лагеря, медбрат Стасис работал теперь фельдшером вСеймчане и в Магадане бывал наездами, каждый раз привозя с собой ощущениеустойчивости, благоразумия, здравого смысла, как будто там, в Сейчане, была нелагерная, шакалья земля, а какая-то Швейцария.

«Ну что это за глупости, Стасис Альгердасович, – обычнореагировала на подобные высказывания Цецилия. – Источники света не имеютникакого отношения к вашим иконам». Обычно она делала вид, что не принимаетучастия в беседах бывших зеков, сидела в своем «кабинете», то есть за шторкойвозле супружеской кровати, готовилась к лекциям, погрузившись в своипервоисточники, однако не выдерживала, то и дело подавала реплики, которые, поее мнению, сразу все ставили на свое место.

Вот и сегодня, в погожий январский вечер, а такие, как этони покажется странным, выпадали даже среди шабаша зимних ведьм, итак, в погожийянварский вечер 1953 года у Кирилла Борисовича Градова, истопника горбольницы,собралась компания: автомеханик Луиджи Карлович Девеккио, прачка ТатьянаИвановна Плотникова, фельдшер Стасис Альгердасович, чьей фамилии никто никогдаправильно не мог выговорить, а звучала она между тем совсем просто:Грундзискаускас. Заглянул на огонек также и сторож авторемонтного завода СтепанСтепанович Калистратов, который в свободное от вахты время прогуливался поулицам Магадана, будто член лондонского артистического кружка Блумсбери.Разговор шел на весьма уютную тему кремации. Вольно раскинувшись на такназываемом диване, то есть на шаткой кушетке с подушками, Калистратов весело говорил,что кремация, по его мнению, это лучший способ отправки бренной плоти вкруговорот веществ.

– Меня еще в юности увлекала поэтическая сторонакремации. – Он отхлебывал чаю, полной ложкой зачерпывал засахареннойбрусники: фармакологические эксперименты отнюдь не уменьшили у него вкуса ксладкому. – Никогда не забуду впечатления от истории сожжения тела ПерсиШелли. Он утонул, Луиджи Карлович, в вашей благословенной Италии, точнее, взаливе Леричи, то есть, собственно говоря, в лирической воде, не так ли? Иизвлеченное «из лирики» тело предано было сожжению там же, на берегу, вприсутствии группы друзей, включая и Байрона. Как это великолепно: всежаворонки мира, как писала Анна, раскалывают небо, море и холмы Италии вокруг,лорд Джордж с факелом в руке, возгонка в небеса почти всего телесного состава,и серебристая кучка пепла вместо отвратного гниения, превращения в кучукостей... Нет-нет, товарищи, кремация – это великолепно!

Кирилл задумчиво возражал:

– Ты, может быть, и прав как поэт, Степан, – с поэтомне поспоришь! – однако я не уверен, что мы можем принять кремацию с точкизрения христианской религии. Телам ведь предстоит воскресать не в переносном, ав буквальном смысле. Правильно, Стасис?

– Истинно, – улыбался медбрат.

– Послушай, Кирилл! – восклицал тут Степан. –Неужели ты думаешь, что для чуда воскресения необходима куча костей?

Тут, естественно, все начинали говорить разом. ТатьянаИвановна «прорвалась», сказала, что еще в Париже она читала «Философию общегодела» Федорова, и если говорить о научном «воскрешении отцов», то тогдаостанки, возможно, и понадобятся.