ко мне и приседает, чтобы осмотреть мое лицо: из разбитой губы идет кровь. Она с материнской нежностью проводит кончиками пальцев по моей щеке.

Я все еще качаю головой, мое дыхание учащается. Мне кажется, что у меня вот-вот начнется паническая атака.

– Ты же так не думаешь… – вырывается из меня, когда я смотрю на Эндрю; все мое тело бьет дрожь. – Ты просто не можешь так обо мне думать…

На краткий миг в его взгляде мелькает раскаяние, но он снова надевает маску.

– А что я должен думать? Ты занимался сексом со своей сестрой.

– Нет…

– Своей сестрой, Брант!

– Она не должна была быть моей сестрой! – взрываюсь я, откидывая голову назад к стене; ядовитые слезы застилают мне глаза. Грудь сдавливает, ребра горят, дыхание сбивчивое. – И это несправедливо. Это, черт побери, несправедливо, – твержу я сломленно и безнадежно. – Она должна была быть сестрой Тео, а мы должны были вырасти вместе, как соседи, я был бы обычным мальчиком, который влюбился в обычную девочку, и это все было бы правильно.

Саманта замирает рядом со мной, в ее глазах стоят слезы.

Эндрю замолкает. Настороженный. Выражение его лица меняется.

Из меня вырывается вопль, и я бью кулаком по полу.

– Это несправедливо, что мой отец сошел с ума и разрушил мою жизнь, забрав у меня мать, и вместе с этим уничтожил все мои шансы на будущее с этой девушкой – удивительной, невероятной девушкой с самым чистым сердцем на свете. – Мое собственное сердце словно сжимается от боли, пока я вырываю из себя все новые и новые слова. На лбу выступают капельки пота, во мне бурлит адреналин. – Девушкой, которая убирает из пакетика все фиолетовые конфеты, потому что знает, что я не люблю этот цвет. Девушка, которая пользуется духами с запахом сладостей, потому что это напоминает мне о моей маме. Девушкой, которая печет мне десерты, хотя она даже не любит готовить. Она храбрая и добрая и так чертовски хороша, что просто невозможно заметить какую-либо другую девушку, кроме нее.

По щекам текут слезы. Поверженный, я прижимаюсь к стене, тяжело дыша:

– Я влюблен в Джун. Я люблю Джун… безумно, без остатка, бесконечно. Я погряз так глубоко, что нет пути назад. И я бы любил ее, несмотря ни на что, независимо от обстоятельств, независимо от того, были ли бы мы соседями, друзьями, одноклассниками или незнакомцами – я рожден, чтобы любить ее. – Я сглатываю ком в горле и закрываю глаза. – Но мне раздали карты, из-за которых я оказался в дерьмовых и несправедливых обстоятельствах. Из-за всего этого моя любовь стала не благословением, а проклятием. И мне жаль… Мне так чертовски жаль, что все сложилось именно так.

Грудь разрывает от полных боли вздохов, а челюсть болит от удара Эндрю.

Саманта мягко кладет руку мне на плечо – маленький жест утешения.

И пока я сижу там с зажмуренными глазами, бессильно опустив руки на пол, голос Эндрю нарушает тишину:

– Извини, что ударил тебя.

Я открываю глаза, его осунувшаяся фигура едва видна сквозь мое затуманенное зрение. Но я вижу раскаяние в его глазах. Я вижу его чувство вины.

Эндрю отступает назад и тяжело вздыхает.

– Но я все еще не могу смотреть на тебя, – заканчивает он, проводя обеими руками по волосам. – Я не знаю, когда я вообще смогу на тебя смотреть.

Эндрю разворачивается и уходит, исчезая на лестнице; звуки его шагов сливаются с громовыми ударами моего сердца.

Мои глаза снова закрываются.

Человек, который вырастил меня как собственного сына, который дал мне кров и любовь, безусловную поддержку, видит во мне монстра.

Предателя.

Саманта сжимает мне руку, вероятно, пытаясь унять мою дрожь.

Я отстраняюсь от нее.

– Не надо. Ты не должна притворяться, что все еще любишь меня, только потому, что в бумажке написано, что должна.

Просто ненавидь меня.

Ненавидь меня, как он.

Ненавидь меня, как я ненавижу себя.

– Это абсурд, и ты это знаешь, – мягко, но твердо говорит Саманта. Она придвигается ближе и, обнимая меня за плечо, притягивает к себе. – Это было шокирующе, правда. Такое ощущение, что я проглотила иголку и почти не спала несколько дней. Я не уверена, смогу ли вообще принять все это.

Я опускаю голову ей на грудь и медленно выдыхаю.

– Но я понимаю это, – говорит она.

Она сжимает мне руку, и я мысленно возвращаюсь в те далекие дни детства, когда я только попал к Бейли, когда мне было шесть лет и все, что мне было нужно, – это материнская любовь. Меня поймали в детской Джун, когда я пытался успокоить ее игрушкой.

Саманта подвела меня к креслу-качалке и сказала, что я совершил добрый поступок.

«Я буду любить тебя как родного, Брант. Я буду любить тебя, как любила Кэролайн. Даю тебе слово».

От этих воспоминаний у меня на глаза наворачиваются слезы, потому что я не знаю, заслуживал ли это обещание.

Она любила меня, как собственного сына, хотя я никогда не мог назвать ее «мамой». Я отказался брать их фамилию, потому что это сделало бы меня «их», а я принадлежал Кэролайн Эллиотт.

Но все равно, даже сейчас, она утешает меня, как будто я ей родной, несмотря на то что предал ее самым ужасным образом.

Прижимая ладонь к моей щеке, она с нежностью притягивает меня к себе, словно защищая.

– Девятнадцать лет назад я пила лимонад на террасе моего дома с твоей мамой… с Кэролайн, – смотря мне в лицо, говорит она, когда я замираю. – Она застала тебя, когда ты тем утром кормил через забор соседскую собаку кусочками своего панкейка; ты гладил ее по носу и хихикал. Она, конечно, отчитала тебя, сказав, что это опасно и что собака могла укусить тебя за руку. – В ее словах слышится ностальгия. – Но тебе было все равно. Ты сказал, что собачке нужна любовь… и если тебя укусят, то ничего страшного. По крайней мере, ты подарил ей любовь.

Я смутно помню этот момент.

Это было всего за несколько дней до того, как мой мир рухнул.

Она вздыхает, все еще прижимая меня к себе:

– Ты всегда ставил любовь на первое место, Брант, независимо от последствий. Невзирая на то что тебя могут укусить. – Затем ее тон меняется, в нем появляется оттенок печали. – Три дня спустя Кэролайн снова зашла к нам, у нее была истерика. Весь ее живот был в синяках, оттого что Люк пинал ее в порыве гнева. Она умоляла меня не вызывать полицию, боясь того, что