что упустил суть разговора. Он знал, что Дона вызвала Джосика, но Джосика (он и это знал) была к тому времени безбожно пьяна и вряд ли могла сообщить Дону что-нибудь вразумительное. Однако Дон мог встревожиться и не поддаться на провокацию Фальцетти, и это не нравилось мотороле. Как уже говорилось, в этой битве моторола вовсе не желал смерти Дону, Дон еще был нужен ему зачем-то, однако по плану он должен был выйти из магистрата и подставиться под скварки людей Фальцетти – только затем, чтобы в последнюю секунду моторола его очень эффектно спас. Далее последовала бы цепь событий, которые моторола расценил для себя как «замечательные приключения»; и только после того, как эти приключения иссякнут, он позволил бы ставшим ненужными Дону и Фальцетти картинно умереть друг у друга в объятиях. Правда, повторимся, моторола не помнил, зачем ему нужен Дон. Единственное, чего еще не помнили поврежденные сознания моторолы, так это способ, которым он должен был очень эффектно спасти Дона. Но на самом деле это оказалось неважно – подобных способов моторола в любое время мог придумать сотни.

Когда связь прервалась, оказалось, что куда-то исчез Теодор Глясс. Глясс раздражал Дона, особенно в этот день, но он планировал держать старика при себе, чтобы с тем ничего не случилось – Теодор Глясс безумно нервировал Дона, но он очень дорожил им и многое бы отдал за его безопасность.

– Где этот чертов старик? – крикнул Дон и тут же его увидел – и на проекционном столе, и в окне, прямо перед магистратом. Он увидел две цепи воинов, изготовившихся к бою, – камрадов и воинов Витановы. Сам Витанова прятался за какой-то стелой, возведенной уже после того, как Дон был с планеты изгнан. И еще он увидел Глясса, спешащего к этой стеле.

– Идиот! – чуть не плача прошептал Дон.

Все – и камрады, и кузены – недоуменно смотрели на Глясса. Никто не стрелял. Даже самые отпетые сволочи из камрадов не горели желанием убить его – он, большая умница, обладающий всеми знаниями Дона, проникшийся всеми его принципами и все же во всех случаях верный себе, тому, загнанному в самое глубокое подсознание, вызывал у всех странное чувство пренебрежения, тесно слитого с уважением; одни считали его наивным дурачком, чуть ли не сумасшедшим, другие возводили его в ранг Совести всего города – и ни у кого из них не поднималась рука не то что выстрелить по нему, но хотя бы даже прицелиться в его сторону.

Ничего этого не зная, полностью пренебрегая опасностью, Теодор Глясс подошел к стеле и прислонился к ней спиной. Теперь он загораживал своим телом Витанову, одного из самых дорогих для него людей в Стопариже, и одновременно раскрывал каждому желающему, где находится укрытие главного генерала Братства. Витанова тут же поменял позицию, да так ловко, что никто из камрадов этого не заметил – все они смотрели только на Глясса.

И тут Теодор Глясс заговорил. Он говорил громко, но не надсадно, и не кричал. Голос его был полон достоинства, к нему хотелось прислушиваться.

– Что же это вы, люди? – говорил он. – Как можете вы поднимать руку на тех, кто так вам близок? Да, я понимаю, вы все разные, но в каждом из вас сидит Дон, и, хотите вы того или не хотите, вы все близки, и каждое убийство, совершённое в этом городе, есть не что иное, как братоубийство. Ваши цели разные, это называется «конфликт интересов», а при конфликте кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Но убивать-то зачем? Я просто не понимаю этого! Вот сейчас вы начнете разряжать друг в друга эти богом проклятые орудия смерти, я не могу представить ничего ужаснее, чем убийство человека, я уже не говорю про убийство человека, который помнит то же самое, что и вы, прошел через то же самое, что и вы, любил и ненавидел то же самое, что и вы, и вам надо убить его только потому, что сейчас он думает немножко не так, как вы.

Стрелять нельзя, нет ничего ужаснее, чем стрельба по близкому тебе человеку, единственный выход из ситуации – собраться вместе, предъявить друг другу свои претензии и прийти к какому-то компромиссу. Споры будут, и споры будут жестокими, но, уверяю вас, они обязательно разрешатся, потому что все мы с вами части одного целого. Дон живет в каждом из вас, и в каждом из вас он еще не убит. Это великолепный шанс для всех нас объединиться и больше никогда не поднимать друг на друга руку.

Что-то случилось со всеми, изготовившимися к бою на площади перед магистратом, – каждый понимал, что старик молотит несусветную чушь, но каким-то необъяснимым образом эта чушь проникала в их сердца, казалась главной на свете истиной, и каждый, даже полностью отринувший от себя Дона, вдруг осознал, что он Дон и что вокруг такие же, как и он, Доны, и ощутил единение с остальными, и радость от единения, и уверенность, что все правильно говорит старик Глясс, пусть у него даже и с головой не в порядке, – и это был один из самых последних и самый краткий локальный кси-шок, зафиксированный в Стопариже.

Все кси-шоки всегда кончаются. Теодор Глясс продолжал изрекать свои благоглупости еще пару минут, пока кто-то из камрадов не убил его длинным лучом скварка – Глясс даже не упал, а просто осел, превратившись в бесформенную кучку дымящихся кусков мяса.

Тут же начался бой, заранее проигранный камрадами, хотя их было больше, да и подготовлены они были лучше, – кузены за несколько минут разметали их в клочья и прорвались в магистрат, не потеряв ни одного человека. Следом за ними, тоже без потерь, в магистрат вошел и второй отряд. Фальцетти в своем убежище визжал почти ультразвуком, а у ублюдка, кажется, закружилась его механическая голова.

Площадь перед магистратом ненадолго очистилась, но вскоре стала заполняться камрадами.

– Вот она! Вот! Двое ведут. Ах, сволочи! – закричал вдруг Дон, глядя в окно.

Подобие было полным. Два камрада волокли к неизвестно откуда появившейся «гусенице» отчаянно упиравшуюся Джосику. Она что-то кричала, обратив лицо к магистрату, словно просила у Дона помощи. Один из конвоиров с силой ударил ее по лицу; она обмякла.

К окну подскочил Скептик. Охнул, заволновался.

– Боже мой, как они ее вытащили? Обманом? Надо что-то делать! Вылазку?

Конвоиры остановились. Джосика вяло пыталась утвердиться на разъезжающихся ногах.

– Дон! – раздался вдруг громоподобный голос Фальцетти. – Предлагаю тебе честный обмен. Выходи один – и Джосика будет ваша.

– Это все-таки