вместе. Место, где мы ничто и всё-таки мы нечто. Прах, но тем не менее на какое-то время люди. И всё же, в конце концов, место, повествующее нам о том, что рая нет, поскольку в рай войдём не мы, а прах. Прах, который достаточно безлик и потому сумеет принять какую-то форму существования вне мира.

Имитация

А в нашей земной жизни нам никогда не стать столь фрагментарными, чтобы суметь существовать вне мира. Но хотя бы в продуктах нашего сознания неужели невозможно имитировать это фрагментарное существование? Можем ли мы вообще мыслить себя по ту сторону мира, в котором живём?

Разве не склонны мы рассматривать, скажем, литературный фрагмент как квинтэссенцию текста, чья концентрация отражает скрытую целостность, которой он принадлежит? Или же мы смотрим на это с другой стороны, когда фрагменты порываются отвергнуть скрытую целостность, вообще генезис любой целостности, но при этом не могут и установить связи, не принадлежащие какой бы то ни было целостности. Бланшо* возводит этот вопрос до постулата: «Le fragmentaire ne précéde pas le tout, mais se dit en dehors du tout et aprés lui». L’entretien infini, 1969. («Фрагментарное не предшествует целостности, но утверждается вне целостности или после неё». «Бесконечная беседа», 1969).

Постулаты вечно смешивают вопрос с ответом на него совершенно невозможным образом. Разумеется, нельзя утвердить что-либо вне целостности или после неё, пока сам находишься внутри. Но есть ли окольные пути, чтобы не только из имманентного естественного и культурного порядка, но также и из всех его рудиментов ускользнуть в какой ни на есть фрагмент? Или по меньшей мере возможно ли хотя бы имитировать, будто мы можем смотреть на самих себя снаружи и утверждать нечто, находящееся вне или после всего?

Имитировать, безусловно, можно. Мы обладаем этой удивительной способностью, врождённой частью нашего интеллекта, – худо-бедно делать вид, будто положение вещей совершенно не таково, каково оно на самом деле или как мы его видим. Терновый куст может заговорить, Дух Божий может парить над водами, Маленький принц может быстро вращаться вместе с вымышленной планетой, целая страна может быть заселена разговаривающими деревьями, и уж тем более ничто не препятствует тому, чтобы заговорил прах, все эти искусительные манипуляции сознанием хорошо известны из литературы, но, собственно, не только из литературы – они нам прекрасно известны по нормам повседневного общения. Здесь это искушение весьма часто начинает превращаться в широкомасштабную демагогию, как правило вполне безвредную, поскольку раскусить её ничего не стоит, но регулярно она становится и пагубной: чувствуешь себя неуютно, видя, что люди в массе готовы принять и повторять, что концентрационных лагерей во время Второй мировой войны не существовало, так что, наверное, ещё чуть-чуть, и история смоет все следы, поэтому, за отсутствием иного, попытаемся развить идею покушения на остатки общей памяти.

Я думаю, нужно как-то суметь сжиться с потерей смыслов. Искоренить представление о том, что существуют иные смыслы, нежели те, которые мы способны распознавать, отражать и имитировать, поскольку мы существуем именно как часть смысла, который может разглядеть смысл, ни больше, ни меньше. Применительно к литературе это, видимо, будет означать, что писатель хотя и может перенестись на далёкую планету и наблюдать кишение жизни на Земле, но его изображение никогда не придаст смысла ничему, кроме смысла, который присутствует здесь изначально. Бросит ли писатель писать по этой причине? Вероятно, нет. Точно так же и учёный, который тем более не бросит размышлять о связи явлений, в конце концов смиряется с тем, что Землю держит то, что мы называем тяготением, хотя он, наверное, мог бы придумать и какое-то другое, более общее объяснение, которое он пока может препоручить лишь бессмысленному.

Не новость, что искусство и наука действуют на границе между осмысленным и бессмысленным. Но не исключено, что эта граница более подвижна, чем мы привыкли полагать. Многое указывает на то, что она больше не является чёткой гранью, которая с необходимостью оттесняется развитием всё дальше в неведомое, открытое и безгранично возможное. Скорее граница переместилась внутрь замкнутой системы. И здесь рай уже потерян всерьёз. Его можно назвать раем, потерянным вновь, и результатом может стать то, что мы примемся грезить о движении внутрь вместо движения вперёд или назад.

Лягушка в космическом корабле

Трудно настроиться на то, чтобы мечтать о движении внутрь. Мы так привыкли к мечте о движении вовне, прочь от мелочной жизни, к дальним горизонтам, на другую сторону Земли, а то и в другие туманности, где, возможно, есть обитаемые планеты.

В качестве небольшой попытки мечты о движении внутрь я могла бы представить себе, что я живу в крошечном семени подсолнечника, что я стала сильно уменьшенным человеческим существом, подсолнечный человечек, который, сидя внутри, поднял взгляд в небо, может, чёрное в моем мысленном эксперименте извне, но кто знает, может быть, белое или с каким-нибудь головокружительным цветовым спектром, и я могла бы пойти ещё дальше, представив себе, что я даже не знаю, что могу выбраться из этого семени, или даже что это вовсе невозможно, или что я не подозреваю, что можно подниматься вверх по растущему стволу по мере того, как на нем появляются листья и большой круглый цветок с лепестками, жёлтыми, как языки пламени, – который, как корона, охватывает новые зёрна, и что я тем более не догадываюсь, что подсолнечник с его зёрнами и короной день за днём будем поворачиваться, кивать своей отяжелевшей солнечной головой вслед за Солнцем, которое непостижимо больше, чем он сам, – всё это я могу вполне себе представить, но какая разница, если она вообще есть, и где та точка отсчёта, по отношению к которой это представление лежит вне или внутри мира?

Я при этом читаю или прочитала в 1992 году в «Neue Kronen-Zeitung», что был запущен американский космический челнок с семью астронавтами. Космический челнок должен был за семь дней облететь Землю, почти за символическую неделю сотворения мира, а семеро астронавтов служили бы науке. Планировались биологические эксперименты с четырьмя лягушками, 180 шершнями, двумя карпами и 200 плодовыми мушками. О результатах я ничего не знаю. Но впоследствии я видела по ТВ, как улыбающийся японец среди бесчисленных приспособлений и инструментов в кабине челнока пытался научить одну из лягушек сделать свой обычный лягушачий прыжок, несмотря на отсутствие силы тяжести. Но тщетно. Она только летала животом вверх, растопырив лапы во все стороны, как раздувшийся труп. В каком-то смысле всё это напомнило случайный фрагмент Ноева ковчега. Небольшая рекогносцировка в нашем неясном стремлении покинуть Землю. Как будто мы в