уже валялся на земле, кровь заливала лицо, склеивала ноздри, Лещинский кричал, задыхаясь:

— Бейте мерзавцев! Бейте!

Русских втолкнули в барак, Петухов потирал живот, силясь разогнуться, Говорухин, охая, ощупал затылок.

— Крови нет, вроде не прошибли, а болит как с похмелья. Ты целый, Кинстинтин?

— Гвардейцы живучие. В боку колет… Петя, ты как?

— Я толстокожий. Вас сильно покалечили, Станислав Леонидович?

Лещинский воинственно сжал кулаки, глаз затек багровой опухолью, на щеке кровенилась свежая ссадина.

— Разукрасили основательно.

— Он в долгу не остался, — одобрительно сказал Петухов. — Лупцевал самураев по всем правилам. Ты, оказывается, умеешь драться, Стас. Классно действуешь, честное пионерское. А я думал, ты маменькин сыночек.

Лещинский приободрился, и хотя глаз сильно болел, ломило переносицу, но похвала радовала и не казалось странным, что плечом к плечу с недавними недругами он бился со вчерашними союзниками: случившееся закономерно, так и должно быть, коли решено вернуться в Россию. И пограничники не удивились, они успели привыкнуть к переводчику, теперь они одобряли его все, даже постоянно третировавший Лещинского Петухов.

— Ну, хлопцы, синяки да шишки посчитали, займемся делом, — сказал Данченко. — Что думаете о японцах, Станислав Леонидович? К кому нас нелегкая занесла?

— Это инженерные войска. Нас, вероятно, отправят в штаб, скорее всего, в контрразведку. Затем возвратят по принадлежности.

«Значит, снова в Харбин, — подумал Данченко. — Прощай, Родина!» Опыт общения с пленными советскими пограничниками самураи, конечно, учтут. Больше не вырваться.

— Обидно, — сказал Петухов. — Столько прошли, а под конец попались. Но раскисать не будем, подумаем, как отсюда удрать. Соображайте, братцы.

— Стены толстые, на окне решетка, — с досадой констатировал Говорухин. — Попробуем бежать по дороге.

— Интересно, где ихний штаб? Многое зависит от организации охраны, сколько будет конвоиров, на чем повезут. Свяжут или нет.

— Нож отобрали, мерзавцы, — возмущался Лещинский. — Я сломал ноготь, а там пилочка.

— Радуйся, ноготь ты в чьей-то морде оставил.

— Ножик бы сейчас пригодился, — заметил Говорухин.

— Итак, решено: при малейшей возможности бежим, — резюмировал Данченко.

Слова командира успокоили, путники понимали, что терять нечего. Но японцы оказались предусмотрительными, надели на пленников наручники, впихнули в автобус, следом залезли вооруженные солдаты, фасонистый офицер в шинели с обезьяньим воротником сел в кабину; впереди автобуса, щетинясь стволами спаренного тяжелого пулемета, стоял бронированный гусеничный вездеход.

— Ехать часа четыре, — шепнул Лещинский, подслушавший разговоры конвойных.

— Времени достаточно. Только ции клятые кайданы[236]… — Данченко шевельнул скованными руками.

Конец, думали пленники, побег не удастся, расправа последует незамедлительно. Хорошо, если сразу расстреляют, а коли начнут пытать! В отличие от спутников, Лещинский представлял предстоящее довольно смутно, пограничники, в полной мере испытавшие жестокость японских тюремщиков, надеждами не тешились.

Автобус замедлил ход, затормозил.

— Вот и приехали, — нарушил тишину Говорухин. — Давайте на всякий случай попрощаемся.

От сказанного веяло такой безысходностью, что Петухов вздрогнул.

— Брось, Пимен! Пограничнику унывать не к лицу.

— Но и правды страшиться нечего — жизнь кончается…

— Пусть кончается! Пока дышу, буду драться. Бить самурайскую сволочь!

— Это ты верно, Кинстинтин!

Затрещали беспорядочные выстрелы, послышались крики. Японцы всполошились, старший конвоир, открыв дверцу, выпрыгнул на дорогу, солдаты высыпались за ним, в узкий проем с облаком морозного пара ворвался грохот стрельбы. Глухо ухнули взрывы гранат, застрекотал пулемет, по металлическим стенкам автобуса хлестко застучали пули. Стрельба затихала, вспыхивала вновь, пленники попадали на пол.

Внезапно в проеме двери возникла темная фигура; хлынул сноп света — голубой и холодный. Пленников вытащили наружу, окружили. Безвестные люди размахивали винтовками, визгливо кричали. Петухов подвинулся к ближайшему, отвел ногу назад, целясь сапогом в пах, и застыл:

— Ребята! На них звездочки!

Это походило на сон. Скуластые, узкоглазые парни наперебой угощали русских сигаретами, возбужденно переговаривались, смеялись. Первым опомнился Лещинский.

— Боже праведный! Это китайские коммунисты, ваши братья по оружию. Они гадают, кто мы такие. Нужно представиться, пока нас не пустили в расход.

— Подождите! — удержал переводчика Данченко. — Возможно, японцы мудрят. Провокация.

— Это китайцы! На них униформа, изъясняются они на великоханьском наречии.

— Чужую форму могут надеть и гоминьдановцы.

— Где же их офицеры? Насколько я понимаю, здесь одни нижние чины.

— Воины китайской Красной армии обмундированы одинаково, командиры отличаются от рядовых боевым опытом, знаниями, авторитетом. На заставе я слушал лекцию… Расшифровываться, однако, подождем, посмотрим, что будет дальше. Но что это — наши освободители как будто встревожены?

— Скорее озабочены — не знают, как нас расковать, сейчас нас куда-то отправят.

Сопровождаемые десятком китайских бойцов путники взбирались на заснеженные лесистые сопки, ныряли в распадки, брели по промерзшей до дна реке, скользя на сизом, изодранном коваными каблуками льду. Петухов совсем окоченел, в автобусе он обронил шапку и в суматохе забыл о ней, резкий, порывистый ветер леденил стриженый затылок. Худенький смуглый парнишка с гранатой за поясом поглядел, как русский ежится, снял крытый выгоревшим брезентом треух и нахлобучил пограничнику. Петухов запротестовал.

— Постой, а как же ты? Так не годится. Мы подачек не принимаем. Стас, переведи.

— Отставить! Станислав Леонидович, не проявляйтесь. Пусть не знают, что вы их понимаете.

— Слушай, друг, забери, пожалуйста, свою шапку, — уговаривал китайца Петухов. — Замерзнешь, ферштеен[237]?

Китаец ответил длинной фразой. Лещинский, глядя в сторону, шепнул:

— Не мельтешите, Костя. Держитесь достойно.

— Что значит — не мельтеши?! Парень обморозится!

Вечером пришли в деревню. Повсюду сновали вооруженные бойцы, возле двухэтажного каменного дома прохаживался часовой. Путников отвели в кузницу, где старик кузнец сбил с них наручники, проводили к кирпичному особняку, охраняемому часовыми, ввели в просторную комнату. Из-за стола поднялся худощавый, сутулый человек в защитной гимнастерке с накладными карманами.

— Здравствуйте. Проходите, располагайтесь поудобнее, грейтесь у очага. Я товарищ Ли Цзян.

Он неплохо говорил по-русски; Данченко представил своих спутников. Китаец выжидал, старшина, понимая, что рано или поздно одна из сторон должна приоткрыть карты, медлил, уступая инициативу хозяину, Ли Цзян тоже не слишком спешил, ограничиваясь замечанием, что ему уже кое-что известно о людях, отбитых у оккупантов.

— Документов у нас нет, куда везли нас японцы, не знаем, догадываемся только, что по их часам жить нам осталось немного, — Данченко тщательно подбирал слова.

— С документами, изъятыми у захватчиков, штабисты сейчас разбираются. Переводчики у нас хорошие, скоро мы будем знать все, так что тянуть не имеет смысла. Кто вы?

— Вы нас интересуете не меньше, — вмешался Петухов. — Имя свое вы назвали, но этого мало: имена есть у каждого человека, безымянных я что-то не видел. Имена есть и у японцев…

— Я — командир отдельного батальона китайской Красной армии. Этого достаточно?

— Вполне. Если подтвердите сказанное документально.

Китаец достал из кармана гимнастерки плотный листок рисовой бумаги, улыбнулся: все равно не поймете. Данченко сделал знак Лещинскому,