class="p1">— Ты же часовой! Человек из-под носа исчез, а ты ничего не видел? Дрых на посту! В боевой обстановке!

— Не спал ни грамма, глаз не сомкнул. Под вечер только чуток сморило. Виноват, конечно, кругом виноват.

— И ответишь! По всей строгости. — Данченко в сердцах расстегнул кобуру.

— Мой грех, — потерянно бормотал Говорухин. — Признаю.

Данченко неистовствовал. Пушечный бас не гремел, как бывало это на заставе, но страшные слова, сказанные хриплым шепотом, пулями били в солдатское сердце. Бедный проводник, подавленный железной логикой старшины, сник. Гневную тираду прервал Лещинский. Он понимал тяжесть содеянного пограничником — такое наказуемо в армиях всех стран.

— Простите за вмешательство, Петр. Конечно, мое дело сторона, тем не менее я вас не одобряю. Формально вы, разумеется, правы — нарушение дисциплины налицо, тут двух мнений быть не может. Но как вы могли подумать, что ваш подчиненный, товарищ, ваш идейный собрат способен на низость? Вы его хорошо знаете, служили в одной части, вы его командир. Так почему вы считаете, что Костя совершил преступление? Возможно, ему понадобилось сходить в деревню?

— Нечего ему там делать! Языка не знает; появление чужака взбудоражит население, вызовет подозрение. Кто-нибудь известит полицию — и нам крышка.

— О чем спор, братья славяне, кто тут выступает? — Вынырнувший из темноты Петухов сразу понял, чем вызвана горячность старшины, но атмосфера слишком накалена, лучше притвориться дурачком. — Твой басок, Петя, далеко слышен. От самой околицы по нему ориентируюсь.

— Почему отлучились, рядовой Петухов?! Кто разрешил?

— Генерал Желудкин. — Костя погладил живот. — Он, бедняга, при последнем издыхании, совсем доходит. Пришлось выручать… — Эффектным жестом Петухов выхватил из-за спины увесистый мешок. — Теперь нашим генералам бесславная гибель не угрожает. Налетай, братва! Не суетись, всем достанется и еще останется. Подходи, не стесняйся.

В мешке чего только нет! Сдобренный специями вареный рис в кульке, вяленая рыба, пять банок консервов, репа. Венчала все это богатство жареная утка. Петухов поочередно извлекал из мешка яства, пространно характеризуя каждое.

— Рыбка деликатес. Кажется, без костей, помял я ее немножко пальцами. Консервы неведомые, тайна, покрытая мраком неизвестности. На банке какие-то закорючки. Стас разберет, он мастер по штучкам-трючкам-закорючкам. А не поймет, и так слопаем, авось не отравимся. Лично я готов послужить общему делу, первым попробовать, в крайнем случае, как говорит Петя, побегаю до витру со свистом. Консервы, думаю, говяжьи, а может, из змеятины или какого-нибудь драного кота. Ничего страшного, скушаем, все полезно, что в рот полезло. Рис — еда хорошая, основная пища местного населения.

— Узбеки его тоже очень одобряют. — Говорухин опасливо покосился на старшину.

Данченко, увидев открывшуюся в зыбких сумерках картину, онемел, челюсти свела голодная судорога. Петухов не преминул этим воспользоваться.

— Китайцы едят палочками, а мы будем пятерней. Давайте начнем апробацию, командуй, Петро.

Данченко будто шилом кольнули — вскочил, сгреб Петухова за грудки, тряхнул так, что у бойца свалилась шапка.

— Украл? Застрелю!

— Украл?! Дундук ты, старшина!

— Где взял? — Данченко выхватил пистолет. — Мародерничал?

— Дурак. Дурак — и не лечишься.

— Говори, такой-сякой! Признавайся!

— Ты, командир, не того… Оружие убери — не игрушка, — нерешительно попросил Говорухин.

Данченко отмахнулся.

— В последний раз, рядовой Петухов. Где взяли продовольствие? Где?! — В горле старшины клокотала злоба, голос рвался, Говорухину стало страшно, на всякий случай он заслонил товарища.

— Повинись, Кинстинтин. Чего уж… Голодуем, мол, вот и прихватил чуток…

— И ты туда же? Коз-зел! С этим дуроломом заодно?

Данченко поднял пистолет, Лещинский раскинул руки крестом.

— Господа, господа… Ради всего святого. — Данченко отшвырнул его, ствол с силой вдавился в грудь Петухова, стесал кожу. — Остатний раз пытаю, — голос старшины рвался. — Где взял продукты? Где?!

— Купил.

— Бреш-шешь! Брешешь, сукин ты сын!

— Честное слово. За деньги.

— Врал бы умеючи… Откуда они у тебя взялись?

— Я дал, — сказал Лещинский. — Представляете, какой счастливый случай? Карман дырявый, монеты провалились, я нащупал их за подкладкой. И попросил купить съестное.

— А сами почему не пошли? — недоверчиво допытывался Данченко, не опуская пистолет.

— Я на особом положении. Предположим, вместо Кости в деревню отправился я. Обнаружив мое отсутствие и оценив этот факт превратно, вы бы пустились в погоню и, настигнув раба божьего, время на расспросы не тратили бы.

— Це так. — Данченко спрятал пистолет.

Лещинский и Говорухин облегченно вздохнули, а Петухов побелел от ярости.

— Истерика кончилась, старшина? Инцидент исперчен? Расстрел отменен или временно откладывается? Хотелось бы знать? Я как-никак лицо заинтересованное, мне моя судьба не безразлична.

— Прости, Костя. Прости. Плохой я командир… Вы быстренько подзаправьтесь, а я разведаю дорогу. Есть что-то не хочется.

— Аппетит пропал? С чего бы это? Нервный ты стал, старшина, лечиться надо. Нервишки еще пригодятся, зажми их в кулак. Зажал? Сейчас проверим твою нервную систему.

Убитый промашкой, Данченко подавленно молчал, Петухов выдержал эффектную паузу.

— Хорошо нервишки держишь, Петя? Держи крепче, изо всех сил. Так вот, Стас пошутил — денег он мне не давал.

— Та-ак. Вот, значит, куда повернуло? Выгораживаете спутника, Лещинский, хотите быть добреньким. Ну, с вами потом разберемся. Откуда деньги, Петухов?

— Подарок. Таня дала.

— И ты… посмел взять?!

— Я думал, в конверте одна фотокарточка.

— Фото? Кажи.

Данченко чиркнул спичкой. Трепещущий огонек озарил милое девичье лицо, лукавые ямочки на щеках и подбородке.

— Гарнесенька дивчина, — вздохнул старшина. — Добрая, красивая. Говоришь, деньги в конверт сунула? Надо же!

Фотография переходила из рук в руки, Данченко зажег еще спичку.

— Тут щось написано. Можно прочесть?

— Валяй!

Неокрепший, полудетский крупный почерк, короткая, наискось надпись: «В память о прошлом, в надежде на будущее».

Лещинский отвернулся.

Впервые за последнюю неделю путники подкрепились как следует. На другой день Данченко вновь установил жесткую норму, не доверяя спутникам, мешок с продуктами тащил сам, засыпая, клал под голову, стоически выдерживая насмешки. Чего только не наслушался старшина! И в скопидомстве его обвиняли, и в скаредности…

Нескончаемые унылые поля сменились мертвой степью, невысокие холмы — изрезанной оврагами безлесной равниной. Редкие деревушки казались вымершими — действовал комендантский час. Оккупанты не рисковали передвигаться ночами не без оснований: не раз вдали слышались выстрелы, вспыхивала яростная перестрелка. Лещинского одолевали расспросами, он отвечал неопределенно: вероятно, грызутся между собой хунхузские шайки, а быть может, атакуют японские гарнизоны китайские партизаны, в последнее время они активизировались в ряде районов страны. Не исключено, что расправляются с непокорными каратели, — захватчики уничтожают целые города.

— А ты им прислуживал! — укорял Петухов.

Пограничники мрачнели, Лещинский отмалчивался.

Шли по-прежнему ночью, днем отсиживались в глухих буераках, оврагах, отсыпались в лесистых сопках; их становилось все больше. К ночной жизни постепенно привыкли, спотыкались, падали реже — обострилось зрение, приноровились. Данченко вел маленький