отряд уверенно, часто советуясь с Говорухиным. Однажды Петухов спросил, не отклонились ли они с маршрута. Данченко пригнул к земле корявое деревце.

— Правильно идем, спасибо тому Лану, хорошую схему подготовил.

— Чен Ю-Лану? Как можно доверяться торгашу? Коммерсант свой бизнес делает, деньгу заколачивает…

— Он вывез нас из города. Благодаря Чену мы идем, никого не встречая, дороги с оживленным движением пересекаем редко, движемся проселками, деревни и города остаются далеко в стороне. Ты, Костя, несправедлив к нему.

— Купчишке лишь бы нажиться, обмишулить трудящиеся массы.

— Похоже, Чен Ю-Лана интересует не только коммерция, — задумчиво проговорил Данченко.

— Чен — типичный делец, своего не упустит. Все пальцы в кольцах.

— Возможно, у него партийный билет имеется.

— Рехнулся, старшина?!

— Ничуть. В Китае компартия пользуется большим влиянием, коммунисты действуют по всей стране. И это не только рабочие и крестьяне.

— Неужели Китай когда-нибудь станет свободным?

— Уверен, Костя. Скоро…

Петухов сильно продрог: всю ночь леденящий ветер швырял в обожженное морозом лицо пыль, слепил. Он шагал, подняв воротник, мечтая закутаться и заснуть. Поднять воротник, подоткнуть со всех сторон куртку, руки засунуть поглубже в карманы. Предварительно наломать веток, чтобы не ложиться на мерзлую землю. И спать. До самого вечера. Предвкушая предстоящий отдых, Петухов забыл, что ему заступать на пост, и, услышав напоминание старшины, расстроился, но вида не подал: приказ надо выполнять.

Путники остановились у унылого поля, вдалеке бежала грунтовая дорога. Данченко и Говорухин уснули, Лещинский, сгорбившись, сидел на пне, насвистывая песенку. «Чего не ложится, — раздраженно подумал Петухов, — везет парню. От дежурств освобожден, спит сколько хочет. А что у него на уме?» Доверять перевертышу нельзя, в этом пограничники были единодушны, но относились к Лещинскому по-разному: Данченко сухо, безразлично, Говорухин снисходительно; оба терпеливо выслушивали наивные рассуждения переводчика; Петухов же завидным терпением не отличался.

— Рассвистелся, эмигрант несчастный! Делать нечего? Заткни фонтан!

— А я слышал, что красноармейцы — это люди высокой культуры.

Заявление рискованное, но выдержка Лещинского не беспредельна — Петухов постоянно его задевал.

— Над нашей армией измываешься?! Да я из тебя мартышку сделаю, сучка приблудная! — вскипел Костя.

Лещинский бровью не повел.

— Ничего не получится: вы часовой.

— Твое счастье, беляк паршивый. Подожди, сменюсь, побеседуем по душам. — Петухов вспыхивал порохом, но так же быстро остывал, — забыв о стычке, он подумал о заставе. Как встретят их товарищи? То-то удивятся!

Лещинский засвистел снова, и нарисованное буйным воображением красочное полотно под названием «Встреча героев» исчезло.

— Опять заныл, свистун! Как на похоронах, тоска зеленая…

— Не вижу оснований для веселья.

— Тоскуешь по утраченному? Жалеешь, что самураям зады не долизал?

Теперь запрещенным приемом воспользовался Петухов. Око за око.

— «Мне грустно потому, что весело тебе»[231]. Хороший романс. Слышали?

— Приходилось.

— Да неужто?! Сие поистине удивления достойно: я полагал, большевики такую музыку не признают.

Петухов беззлобно рассмеялся:

— Чудак ты, Стас. Знаешь, хватит друг другу кровь портить. Сядем рядком, поговорим ладком…

— Охотно. Все равно не спится. Не возражаете, если я спущусь в вашу ямку, очень удобная ямка? — Потеснив Петухова, Лещинский слез вниз, повертелся, примащиваясь. — Удобный наблюдательный пункт, простите, я вас толкнул… Теперь все в порядке, уселся.

— Не стесняйся, Стас, будь как дома, не забывай, что в гостях. Значит, так: я смотрю в одну сторону, ты — в противоположную. У каждого свой сектор обзора; ни одна стервь не подберется.

— Некому подбираться. Степь…

— Э, Стас, мы на чужбине, здесь всякое может случиться.

«Мы», — отметил Лещинский. За одно это слово зловредному насмешнику можно простить все.

— О чем будем говорить, Костя?

— Хотя бы о любви. Танька — девчонка классная, тебя любит, завидую.

— А надпись на фотографии?

— Лирика. Знала, что больше не увидимся, вот и черканула в утешение.

— Быть может, вы правы. Я с ней тоже никогда не встречусь: мосты сожжены.

Взошло медное солнце, пепельная степь порозовела, над горизонтом висела плотная дымка, ветер усиливался.

Ветер воет, море злится,—

Мы, корсары, не сдаем.

Мы спина к спине — у мачты,

Против тысячи — вдвоем![232] —

с чувством продекламировал Лещинский. — Прекрасно сказано!

— «Сердца трех». Моя любимая книга.

— Вы знаете Лондона? — изумился Лещинский.

— Зачитывался. Ну, чего уставился как баран на новые ворота? Это противоречит твоим представлениям о культурном уровне воинов Красной Армии? Думаешь, мы портяночники, лаптем щи хлебаем? Кто же тогда, по-твоему, разбил белые полчища, интервентов? Кто фашистскую нечисть насмерть бьет и добьет, можешь ни капельки не сомневаться!

— Поживем, увидим. Как русский человек я, разумеется, жестоко страдаю от тяжкого испытания, обрушившегося на Россию. Однако оценивать события нужно трезво — немецкая армия непобедима.

— Расшмякаем мы эту непобедимую, вот увидишь. Прижимайся крепче, не так будет холодно. Мы с тобой прямо как те ребята у Джека Лондона — спина к спине — у мачты, против тысячи вдвоем! Молодец, товарищ Джек!

— Полностью с вами согласен, — серьезно сказал Лещинский.

XXII

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

Пройдя более пятисот километров по степи, путники вступили в опасный район. Деревни и малые города теперь встречались чаще, по дорогам днем и ночью шла японская пехота, тянулись воинские обозы, влекомые длинноухими мулами, утробно рычали на взгорках тяжелые грузовики, поскрипывая осевшими рессорами, непрерывно сигналя, проносились на большой скорости штабные машины. Путники стали осторожнее, при малейшей опасности укрывались в кустах, бросались на стылую землю, прятались в перелесках. Они сильно рисковали, но изменить маршрут не могли: без карты надеяться на успех столь дальнего перехода по чужой стране в тылу врага невозможно, вечером, когда путники готовились отдыхать, Данченко, вглядевшись в редеющий сумрак, с досадой сказал:

— Похоже, хлопцы, поспать не удастся. Неподходящее место выбрали, рядом железная дорога.

Подтверждая слова старшины, вдали загудел паровоз, послышался нарастающий перестук вагонных колес, мимо протащился поезд. Старенький паровоз натужно пыхтел, преодолевая подъем.

— Пассажиры сейчас чаи гоняют, — позавидовал Говорухин. — Я к брату в Минск ездил, пятеро суток в купе загорал. Вот где почаевничал!

— В каком направлении движутся поезда? Как думаете, Станислав? — спросил Данченко.

— На вагонах должны быть указатели, но лучше бы спросить железнодорожников.

— На станциях наверняка есть полицейские посты. Дорожная полиция, конечно, оповещена и постарается нас задержать. Начнется погоня, далеко не уйдем, так что с железнодорожниками ничего не получится.

— Я подползу к насыпи, понаблюдаю…

— Ты, оказывается, по-китайски читаешь, Петухов?

— Этому за сто лет не научишься. Срисую надписи на указателях, а Стас переведет. Разреши, старшина?

— Воспроизводить китайские иероглифы крайне сложно. Черточку не так поставишь, и перевод будет неточный, абракадабра. Лучше идти мне.

Пограничники молчали,