– Хватит, Лео, разве ты не видишь, он не хочет идти с тобой!

– Почем ты знаешь? Я разговариваю с Винсентом.

– Я чувствую, он не хочет!

– Правда? Феликс? Ты чувствуешь?

Кастрюлька с мясным соусом стояла между ними.

Неожиданно Феликс схватил ее и швырнул в стену. Соус брызнул по всей кухне.

– Я плюнул в лицо родной матери! И больше не желаю ничего делать против своей воли, по чьему-то приказу, никогда!

Горячий мясной соус стекал по белым стенам, по белой рубашке Лео.

– Ты говоришь о себе, Феликс. А я – о Винсенте.

Винсент смотрел в свою тарелку, но теперь поднял глаза:

– Может, прекратим? – Теперь уже он положил руку на плечо Лео. – Ты можешь прекратить?

В маленькой деревянной подставке на кухонном столе нашлись салфетки. Лео вытащил все разом, слегка смял и стер ручеек соуса с рубашки.

– И что прикажешь делать? Сидеть на паршивом стуле за паршивым столом, делая вид, будто у нас все в норме?

Они никогда ни о чем не просили друг друга. Но сейчас Лео попросил:

– Пожалуйста, прошу вас. Я когда-нибудь просил вас? Просил? А сейчас прошу. Да, прошу. Вы мне нужны. Еще один раз. Последний.

Он смотрел на младшего брата, который отрастил волосы, и на самого младшего, который быстро взрослел.

– Пожалуйста!

Смотрел на них. И не узнавал.

– Феликс?

Ответа нет.

– Винсент?

Ответа нет.

– Я прошу вас.

Феликс глаз не прятал. Винсент смотрел на стол, в тарелку.

Молчание.

– Ладно. Тогда я все сделаю один. Раз у меня нет семьи, сделаю все один.

Порой ночи тянутся бесконечно. Порой потеешь, мерзнешь и потеешь, просыпаешься каждые десять минут и снова погружаешься в бессвязный сон, уводящий в никуда.

Нынешняя ночь была из таких. Опять. Целую неделю с тех пор, как двое самых близких людей ответили ему отказом. Шесть ночей наедине с одиночеством, которое устроилось в постели прямо между ним и Аннели. Не будь братьев в живых, он бы чувствовал себя не так скверно, ведь тогда бы понимал, почему они не вместе. Скажи они, что ненавидят его, ему бы тоже было легче. Но они живы. И по-прежнему любят его, как и он их. И тем не менее продолжать не желают. Двое братьев, таких близких раньше и таких далеких теперь.

Лео отбросил потную простыню, спустился на кухню и настежь распахнул окно, хотя на улице было восемь градусов мороза, в лицо пахнуло холодом, а он стоял, глубоко дыша.

Последние несколько дней он снова и снова анализировал три элемента, общих для всех ограблений. Планирование. Налет. И самое важное – отход, трансформацию из грабителя в штатского.

Один элемент всегда был одинаков – сам налет. Ни разу они не ушли с ожидаемой добычей. Десять миллионов крон в инкассаторской машине в итоге стали всего лишь одним. Большая часть денег неизменно оставалась в хранилищах и сейфах. При двойном ограблении он был уверен, что куш составит по меньшей мере восемь миллионов, в итоге же оказалось три, а при тройном вместо пятнадцати миллионов, на которые он рассчитывал, им в руки попало только два, да и те почти сплошь в красной краске.

Он провел ладонью по подоконнику, сжал в комок свежий снег – приятно холодный, тающий в руке.

Закрыл окно, вытер руки кухонным полотенцем, прошел в коридор и в гостевую комнату. Девять ограблений, а эта паршивая ищейка Бронкс понятия не имеет, кто они, так что, правильно выбирая даты, разрабатывая планы и успешно уходя, он рано или поздно осуществит удачный налет и возьмет максимальный куш.

Десятое ограбление.

Маленький городок под Стокгольмом.

Канун сочельника – день платежей.

И осуществит его не Военная Банда.

Военной Банды больше не существует; никто больше не напишет ни строчки об этой группировке.

Фантомы исчезают и принимают новый облик. Именно это он отрабатывал в Римбу: ограбление, отличное от других, – обычная одежда, черные чулки на голове и никакой стрельбы. Оно было подготовкой к смене идентичности и ломке модели – на случай, если вдруг понадобится. И вот теперь понадобилось.

Он поднял плитки пола и крышку сейфа, глядя, как черный бархат уходит во тьму. Спустился вниз, зажег лампу над рядами автоматического оружия.

Рядом с бронежилетами лежала черная спортивная сумка.

Тройное ограбление принесло два миллиона сто тридцать семь тысяч крон. Двести двадцать семь тысяч ушли на покрытие разных расходов. Сто девяносто пять тысяч не удалось отмыть от краски. Остальное они поделили на четыре части, по четыреста двадцать восемь тысяч семьсот пятьдесят крон каждому. Его доля с тех пор значительно уменьшилась, осталось семьдесят пять тысяч. Купюры едва покрывали дно сумки.

Он расстегнул молнию, отсчитал десять тысяч купюрами разного достоинства – для Аннели, на рождественские подарки, праздничный стол, елку и рождественские гирлянды, которые она присмотрела, такие же, как на яблонях у соседей. Потом отсчитал десять тысяч для себя – осталось пятьдесят пять. Запер сумку и сел на бетонный выступ, утопая в ядовитом свете лампы, слушая ровный гул насоса под ногами.

Если выйти отсюда, запереть сейф и никогда больше не открывать, никто и знать ничего не узнает.

Звук шагов по холодному черно-белому винилу. Ее шаги. Она стояла сейчас там, наверху, он видел только ее освещенные коленки.

– Лео?

– Да?

– Что ты делаешь?

Аннели присела на корточки. Зябко съежившись в тонкой ночной рубашке.

– Выходи. Пойдем в постель. Попробуем поспать.

– Пятнадцать миллионов. Вот сколько мы рассчитывали взять на тройном ограблении. А в итоге почти ничего.

Она нагнулась, начала спускаться вниз, босые ноги балансировали на тонких ступеньках, потом она погладила его по щеке, рука была теплая, хоть она и замерзла.

– Лео?

Их окружали аккуратные ряды оружия, разложенного по стенам, как огромные ископаемые. Он грозил отдать эту коллекцию шведской уголовной элите, но не отдал. Они интересовали его не больше, чем сыщик, которому он пригрозил.

– Лео, я тебя люблю. Я единственная, кто знает все о тебе, об этом.

Она села к нему на колени, ей вправду было холодно, босые ноги терлись друг о друга, старались не касаться пола.

– Я знаю, как много значат для тебя Феликс и Винсент. Знаю. Но я оставила ради нас с тобой моего сына. А тебе придется оставить братьев. Ради нас.

Аннели смотрела на него, глаза в глаза. Когда-то она повстречала человека, в котором был свет, и полюбила его. Теперь этот свет погас.