скользнуло по губам самрата, почти невидимым за густой жёсткой щетиной. – И тогда ты ни в чём не будешь нуждаться, – он сжал её руки почти до боли, до хруста, будто она удерживала его над огромной пропастью, что мгновенно разверзлась у него под ногами. – Роди!

– Но почему я? – захлопала глазами в притворном непонимании служанка. – В Таш-Харане много женщин. Почему матерью вашего сына не может стать одна из них? Они не вдовы, они не нечисты, как я. Почему не они?

– А ты думаешь, они мне не рожали?

Оба вдруг замолчали. Перед внутренним взором Надашди промелькнула вереницей длинная, бесконечная череда женских лиц, которые она встречала в замке. Самой младшей девочке не было и девяти, а старшей уже более шестидесяти, хотя было весьма сомнительно, что охочий до получения наследника самрат мог позариться на женщину, давно вышедшую из детородного возраста или ещё не вошедшую в него.

– Кто-то соглашался, – самрат продолжал в безумном своём отчаянии терзать пальцы схваченной им девушки, – кто-то нет. Кто-то терял плод почти сразу, кто-то за недели до разрешения от бремени, кто-то не мог понести от меня вообще, кто-то рожал мёртвое дитя, но те, кто выживал, были девочками, понимаешь?! Девочками!

– Но… сардари сказала, что вы убивали всех, кто не смог подарить вам сына.

– О, моя жена расскажет тебе и не такое, чтобы напугать.

Надашди было очень неприятно понять, что она дала себя так подло обмануть. Надо было почаще общаться с Нергуй-Хаан. Она-то точно могла знать, что на самом деле творил самрат со своими любовницами.

– И где же они все? – не поняла она, пытаясь вспомнить, не бегали ли по Таш-Харану ещё маленькие девочки, кроме тех, что точно не были бастардами Сына Трона.

Самрат покачал головой.

– Как знать, саар-джи, как знать? – он наконец выпустил её измятые руки. – Кто выжил – те далеко, и я был с ними щедр, поверь, я дал их матерям столько денег, сколько им хватит до конца их дней, где бы они сейчас ни находились. Кто погибал в родах, нашли покой на кладбище за мой счёт, – он кивнул на двери, – а семьи их получили достаточно, чтобы не печалиться. Даже те, кто подарил мне мертворождённого ребенка, получили от меня оплату. Я жесток, но на моих руках нет детской крови.

– А как же изнасилованные девушки? Те, что вам отказали. Как же их кровь?

Тонгейр скрипнул челюстью.

– Я есть закон Касарии, закон Касарии есть я, – повторил самрат какое-то понятное ему одному оправдание. – И Касарии нужен наследник. Но я всегда сначала предлагал им отдаться мне по собственной воле прежде, чем брал своё, но, уверяю тебя, роди они мне мальчика, они бы быстро забыли своё унижение, надев на голову корону матери наследника. Если бы ты знала, – его голос опустился до какого-то уж совсем нечеловеческого рыка, – если бы ты только знала, в каком я нахожусь отчаянии. Мои дочери… Сента и Астура – они обе ничем не лучше своей отравляющей их души матери. Мерзкая, жестокая, лживая ведьма! А ведь я её, – он запнулся, – …любил.

Отчего-то Надашди уверилась в своей внезапной догадке: самрат собирался сказать о своей мучительной любви к жене в настоящем времени вместо прошедшего.

– Любил всем сердцем, но каждый раз, когда я пытался избавить свою жизнь от этой мрази, моя рука слабела. Ведьма… Ненавижу… Мои дети… Мои мальчики… Ни одна тупая, как бревно, Сента, ни одна заносчивая Астура ни смогли разбудить во мне те чувства, которые я испытывал к своим мёртвым сыновьям. Они были отравлены, отравлены с самого начала, эти проклятые девки. Кровь Дочерей Трона! Все, – самрат, будто позабыв, что в комнате находится кто-то ещё, уже словно говорил сам с собой. Надашди снова села на кровать, подобрала ноги с пола и, стараясь не привлекать к себе внимание, внимательно слушала, – все Ведьмы Трона! Ведьмы с ведьмиными глазами! Ты их видела. Взгляд колдуний! У всех Дочерей Трона были такие глаза. В них смерть и стоны проклятых ими душ! А у моих мальчиков были совсем другие глаза. Глаза моей матери, а моя жена их всех убила… Отравила одного за другим, задушила подушкой, пустила кровь… Всех… даже когда я их увозил, прятал, она добиралась до них совой, гиеной и убивала в колыбелях. Она убивала даже рождённых ею сыновей.

Надашди собиралась выразить ему более чем уместные соболезнования, но самрат жестом заставил её замолчать, и служанка посчитала, что лучше молча наблюдать, как властелин Касарии диким зверем мечется из угла в угол, словно загнанный в клетку, по её комнатёнке, хватается за голову, заламывает руки, произнося речи, похожие на сбивчивые речи безумца.

– Сента, Астура не мои! – стонал самрат. – В них нет меня, моей крови – я её не вижу. Я не знаю как Меганира это делала, но несла она не от меня, а от тьмы, которой она служит. А мои мальчики – вот были мои дети, моя кровь. В них я видел себя, свой род, и с ними я хоронил часть себя, часть своей души. Шесть раз! – он вдруг замолчал, переводя дыхание, и воззрился на Надашди. В темноте его чёрные, как смола, глаза, горели огнем трепещущей свечи. – Шесть зарезанных в собственных колыбелях, задушенных, рождённых мёртвыми сыновей… Ты же знаешь, каково хоронить своё дитя?

Она кивнула.

– Нет таких слов, которые могут передать эту боль, – прохрипел Сын Трона. Нет. Не Сын Трона, вовсе нет. Сейчас Надашди вдруг увидела перед собой не того правителя Касарии, которого боялись все, от Шаэн-Рая аж до Частокола, не того самрата, о котором судачили на кухне шёпотом и озираясь, – она увидела обычного мужчину, ищущего выход из своего гнетущего отчаяния и скорби и не видящего границу между добром и злом в своих способах достижения желаемого. – Ты видела урны, которые стоят у моей кровати в покоях?

– Я вытираю их каждое утро только бархатной салфеткой, как вы приказали, – кивнула служанка, напустив на себя вид святого неведения.

Тонгейр вдруг помрачнел, как если бы на его серое лицо вдруг опрокинулась мрачная тень ещё более глубокого безумия.

– Наяр, Ройхо, Димак, Кирьян… – тихо произнёс самрат четыре имени из шести с такой всепоглощающей горечью, будто каждое имя давалось ему через силу. – Я дал им имена прежде, чем злой рок, которым правила моя жена, отобрал их у меня. Вместо моих объятий мои мальчики нашли свой покой в этих сосудах.

– Но почему вы храните их у себя, у ложа, вместо того чтобы похоронить?

– Потому что не могу, – ответил он. – Ходить к могилам, к их телам, отделённым от меня толстым слоем холодного бездушного гранита, как сестра… Она похоронена в Паденброге. Я был на её могиле – кусок земли под мраморной плитой. Как их вельможи, она в земле – холодной, влажной – покоится в тиши, которую нарушают проклятые зеваки и бродящие по кладбищу нищие. Похоронить сыновей вдали, среди гор, как ангенорцы хоронят своих королей? Чтобы спустя время люди утратили дорогу к их могилам и забыли об их существовании? Нет. Мои дети останутся тут, в Таш-Харане, рядом со мной, в моих покоях, у жаркого камина, в тёплом мраке, средь мехов – в уюте и в моей любви, которой Меганира их лишила. Шесть урн чёрного мрамора… Они мне даже снятся. Это бывает редко, но я благодарен силам, которые являют мне их лица средь ночных видений. Если бы ты видела, какими красивыми они стали. У всех голубые глаза моей матери, а лица – лица сестры, моей Идалиры.

Надашди поднялась с кровати, подошла тихо, как на лисьих лапках, и обняла этого медведя в человеческом обличии. Она знала, что он не оттолкнёт её, с той же долей уверенности, с которой была уверена, что он не повалит её на кровать, чтобы скорее зачать долгожданного сына прямо сейчас.