Щетинистый подбородок самрата уткнулся ей в плечо. Они стояли, обнявшись, несколько минут, молча, объятые тьмой и нежным пламенем свечи. Даже из вечно скрипящего, шумящего мечами и шагами Таш-Харана на тот миг вдруг исчезли все звуки, окунув его стены в глубокую ватную тишину.

– Я согласна, – ответила Надашди, отстранившись от самрата. – Я рожу вам сына.

Тонгейр отстранился, глаза его блестели, полные слезами. Он схватил лицо Надашди обеими руками и поцеловал. Грубо, жёстко. Она вырвалась из его нетерпеливых рук.

– Но у меня будет одно условие.

Глаза самрата загорелись.

– Что хочешь? – спросил он, тяжело дыша, готовый без хитрости и обмана отдать все драгоценные камни гор, которые были найдены камнетёсами и хранились в сокровищнице.

– Я стану вашей через месяц, – выдвинула своё требование почувствовавшая сладкий вкус победы служанка, приблизила своё лицо к лицу Тонгейра и заговорила так тихо, что он едва мог сам услышать её голос: – Но вы на это время должны забыть о моём существовании, самрат, а когда я понесу от вас плод, я хочу покинуть Таш-Харан. Вы должны будете выгнать меня под любым предлогом, а лучше под предлогом, что я потеряла ребёнка. Вы Сын Трона, но сардари – колдунья, которая убила всех ваших сыновей. Не нужно, чтобы в ваших покоях появилась ещё одна урна, верно?

– Да.

– И потому мне будет лучше исчезнуть. Исчезнуть со скандалом, чтобы у Меганиры не возникло никаких сомнений в том, что плода нет.

– Но почему месяц? – по-прежнему не понимал самрат.

Надашди смелым движением коснулась его губ пальцем. Мужчина замолчал.

– Вы выполните мою просьбу?

Тонгейр с жаром поцеловал расписные пальцы.

Полностью околдованный предчувствием исполнения заветного желания, которое заполняло его бессмысленные дни и пустые ночи, и воодушевлённый новой попыткой, самрат не заметил, как изменился голос сжатой в его объятиях служанки. Как мягкий голосок вдруг приобрёл так не свойственную ему резкость и даже хищность, которыми могла довести его до ужаса только Меганира. Не видел он, и как изменилось выражение её глаз, которое стало как у русалки, манящей моряка в водоворот. Она смотрела на него не моргая, и он был в плену, из которого не хотел вырываться.

– Саар-джи?

– Ш-ш-ш-ш…

– Я хочу, чтобы это было твоим.

Самрат опустил руку в карман и достал оттуда что-то, что полностью умещалось в его могучей руке. Девушка сначала увидела только тонкую цепочку, слишком тусклую для того, чтобы быть золотой.

– Что это?

Тонгейр разжал кулак и явил её заинтересованному взору кулон: переливчатый овальный камень в дешёвой оправе из какого-то металла, из которого была сделана и простенькая плетёная цепочка.

Девушка заворожённо провела пальцем по гладкой поверхности переливающегося оранжевым, зелёным, синим цветами самоцвета, и его разноцветный блеск яркой вспышкой отразился в её расширенных белладонной зрачках.

– Какая красота, – прошептали её подведённые золотыми полосами губы.

– Он твой.

– Это огненный опал? – Надашди рассматривала камень, как будто её взору вдруг предстал самый огромный бриллиант из ныне существующих.

– Предыдущая хозяйка дала ему имя «Валамар», что значит «Сердце Огня», – ответил самрат, вкладывая дар в женскую руку. – Я хочу, чтобы теперь он принадлежал тебе.

– Предыдущая хозяйка? – Надашди с трудом оторвалась от магического огня внутри минерала, похожего на перламутровую чешую змея из легенд и сказок. – А где она? С ней что-то случилось?

– Она мертва. Я приказал её убить.

Надашди подняла на самрата огромные глаза.

– Убить? Но почему?

– Она была принцессой Ангенора. Её имя было Вечера Роксбург, но в народе её звали Алмазным Эдельвейсом. Когда я только занял трон, местная эллари предрекла мне смерть от руки девушки с именем каменного цветка, но я не понял её слов, пока не узнал о ней. Алмазный Эдельвейс… Мои люди загнали её в лес и убили, бросив тело в Змеиную яму, а это я приказал забрать в знак того, что мы сами в силах вершить свою судьбу, старую же пророчицу я недавно нашёл и обезглавил, – он взглядом указал на камень. – Теперь он твой. Я так хочу. Надень.

Однако Надашди не спешила выполнить просьбу своего господина.

– Я надену его в день, когда я стану ваша, самрат, – Надашди держала камень в ладонях с такой нежностью и бережностью, будто в её руках оказалась величайшая драгоценность, с которой не мог сравниться по ценности ни один изумруд размером с куриное яйцо или слиток чистейшего золота. – А пока я его сохраню. Всего один месяц, вы согласны?

Глава 28 Оковы рока

– Ты хотела меня видеть.

Влахос подошёл к решётке камеры Гезы и остановился, легкомысленно облокотившись плечом о шершавый прут.

– Ну? – кивнул он ей, как кивнул бы какой-нибудь служанке, подзывая ту объясниться, почему его сапоги не вычищены достаточно хорошо.

Эллари улыбнулась тому, как обычно относящийся к ней с опаской мужчина прятал своё волнение за маской безразличия и даже скуки.

– Ты не торопился, – заметила она.

– А ты куда-то спешишь? – рассердился Влахос от снисходительности в её голосе. – Чего ты хотела?

«Подойди».

Бродяга замешкался. Он отчётливо услышал невесомый голос Леди Полудня, но был уверен, что губами она не шевелила. Усмешкой он отогнал вспорхнувшую в его мозгу смутную тень внушённых предрассудков.

Колдунья невозмутимо ждала. Казалось, ни пронизывающий холод застенков её вонючей камеры, ни заунывный вой изнывающих от голода и жажды эвдонцев здесь рядом, за стеной, ни даже ожидание ею самой своего приговора, над которым сегодня с утра хлопотал прелат, её нисколько не тревожили. Более того, эта белая женщина, сидящая на пучке сырого сена, который служил ей и постелью, и обеденным столом, менее всего выглядела пленницей, – скорее единоличной хозяйкой мрачных застенков, и всё вокруг неё происходило не по воле злого рока или по допущению какой-то неописуемой несправедливости, а только с её на это позволения.

– Ладно, – поборов смутное предчувствие, пробормотал князь Ээрдели, небрежно кивнул охраннику открыть камеру ведьмы и вошёл внутрь.

– Милое местечко, – глумливо заметил он, оглядевшись. – Но в твоём доме под сикомором, наверняка было едва ли уютнее, верно? Слышал, стены твоего жилища с потолка до пола пронизывают корни, в них копошатся жуки и гусеницы, и там жутко сыро в любое время года, как в погребе, и всюду склянки с многоглазыми тварями, я прав?

Спокойная, почти прозрачная, подобно пылинкам на свету, Геза молча наблюдала, как он меряет шагами её тоскливую тюремную обитель. Грубиян понял, что возмущения своим поведением он от неё не добьётся.

– Я весь внимание, – предводитель Ловчих остановился у окна и тронул влажный подоконник. – Ты решила мне что-то напророчить? Тогда, надеюсь, тебе принесли твои гадальные камни? Ты же так общаешься с богами?

– По-разному, – доброжелательно ответила колдунья. – Иногда при помощи камней я общаюсь с ними, а иногда они общаются со мной. Но всё, что нужно, мне они уже сказали.

– Тогда говори быстрее, у меня дела.

– Твои дела подождут. Садись, – несмотря на то, что эллари воздушным жестом указала на единственный стул в своей темнице, который остался после визита отца Ноэ, её приглашение прозвучало как приказ.

Влахос проследовал в угол и по-хозяйски уселся на совершенно неудобный стул.

– Как пожелаешь.

Геза внимательно смотрела. Ээрдели ждал.

– Ты позвала меня за этим? – мужчина начал терять остатки терпения, когда в скверном молчании прошло несколько минут. – Поглазеть?

Она кивнула.

– И как? Хорош?

– Тихо.

Влахос неожиданно для самого себя повиновался, но кислого выражения лица не изменил.

Серебряные, как диск полной луны, глаза сосредоточенно всматривались в лицо предводителя Ловчих, полные некоего знания, недоступного ограниченному разуму гирифорца, но которое посылало тревожное ощущение опасности его инстинктам, которые в тот момент вопили поскорее исчезнуть, убежать, укрыться от этого знающего взгляда. Однако Влахос настырно их не слушал, злясь лишь на внезапно появившиеся неприятные ощущения в затылке, как если бы у него под