При всем моем уважении к самому приятелю, я никак не мог понять его стремления выйти за рамки, как в переносном, так и подчас в прямом смысле слова. Казалось, он извращает само понятие искусства, ставя свое «я» во главе угла. Это было уже на самовыражение, ибо как раз сам художник в его работах терялся, а стремление шокировать, поразить, сделать нечто странное. И чем страннее и поразительнее – тем лучше.

Но кое-что из его работ мне нравилось. Я даже мог проследить мысленный путь, каким Савелий шел при создании той или иной композиции. А еще меня удивляла его хваткость и коммерческая жилка. Несмотря на свои постоянные поиски и эксперименты, ему удавалось продавать по десять-пятнадцать картин за год. При этом Савелий нигде не выставлялся и не стоял на улице, как я, творя жалкие шаржи за копейки.

– Я просто умею делать то, что нравиться моим заказчикам, – на мой вопрос о том, как коллеге по цеху это удается, ответил тот. – Люди в большинстве своем покупают картины не для того, чтобы ими любоваться, а чтобы те висели.

– В смысле? – не понял я.

– Диван нужен для того, чтобы на нем сидеть. Стол – чтобы на него поставить кружку с кофе или папку с бумагами. А картина? В чем ее функциональное назначение? Чтобы висеть. Чтобы быть частью обстановки, чтобы заполнять пробел на стене между дипломами и фотографиями дорогих родственников. Ты никогда не задумывался, почему люди приходят в художественные музеи?

– Наверное, они хотят живьем увидеть любимые полотна?

– Дело не в «живьем» или «не живьем», хотя да, отчасти ты прав. Но главное: именно в музее картины и стены меняются ролями. И уже не картины должны вписываться в архитектуру пространства, а окружающий свет, цвет, даже порой звук начинают работать на лучшее восприятие картин. Именно портреты и натюрморты становятся главным действующим лицом, а не ультрамодный ковер на полу или вид из окна. Ты слышал когда-нибудь, чтобы кто-нибудь подбирал цвет штор к «Оранжевому, красному и желтому» Ротко?

– Ну, во-первых, насколько мне известно, эта картина слишком дорога, чтобы вот так запросто вешать ее в каком-нибудь особнячке, – начал было я, но был прерван.

Савелий замахал руками и затряс головой:

– Да не в том дело! Я не конкретно об «Оранжевом…». Подобного рода вещи покупают в двух случаях: либо от избытка денег, либо от недостатка вкуса. Нет ничего проще, чем отвалить шести – семизначную сумму за нечто, столь же знаменитое как «Мона Лиза» или «Ночной дозор». Это как купить суперкар, чтобы поставить его в гараже и хвастаться при случаи знакомым богатеям: «Ого, а у меня есть машина, которая может разгоняться до сотни за четыре секунды». И один черт, что ездить на ней просто негде. Я толкую о другом: из всех возможных видов искусства, живопись – самый ненужный. Если музыку слушают все, книги читает большинство, кинематографом увлекаются многие, то картинами редко кто любуется часами. И только единицы пытаются понять не то, что на них нарисовано, но и для чего это сделано, как и зачем. Мы с тобой, Рома, создаем в теории, вечные вещи. А на практике – всего лишь кусок пространства между полом и потолком, за которое иногда зацепиться взгляд. Поэтому моя работа состоит в том, чтобы этот взгляд ничего не раздражало.

Я был в корне не согласен с Савелием. Но это не помешало мне взяться за подработку, которую тот для меня нашел. Три пейзажа для нового бизнес-офиса. Стараясь следовать всем рекомендациям приятеля и пожеланиям клиента, я медленно наносил слой за слоем полупрозрачную краску. Тщательно прорисовывал мелкие детали, чтобы ни в коем случае не оставлять пространства для волной интерпретации написанного, и старался как можно ближе приблизиться к реальности, изгоняя при этом все намеки на ее несовершенства и шероховатости. Рай для глаза и пустота для души.

И все же я не удержался о некоторой самодеятельности. Уж больно не хотелось опускаться до уровня простого ремесленника, токаря или плотника. Поэтому между тонким грунтовым покрытием и первым красочным слоем осталась проложена в нескольких местах золотая фольга. Сусального золота у меня не было, зато на новогодних праздниках накопилось множество фантиков от шоколадных конфет. Их я тщательно отпарил, удалил бумажную основу, а саму фольгу кусочками налепил на полотно. Теперь осталось закрепить успех, пройдясь янтарным лаком…

Голова разрывалась. Казалось, кости черепа, как материки расползаются в разные стороны, и в зазорах обнажается влажная розоватая ткань мозга. Я отставил палитру вместе с кистями. Невозможно так работать. Просто невозможно.

– Гильотину мне, гильотину, полцарства за гильотину… – пробормотал я, бухаясь на софу.

Неужели меня постигла мигрень – болезнь всех интеллектуалов? Но раньше-то я за собой ничего подобного не замечал. Всегда был здоровым человеком, даже в раннем детстве болел удивительно редко. Но сейчас меня корчило от боли, глаза стали напоминать свинцовые шары, готовые вывалиться из глазниц. Перед ними то и дело проплывали странные пульсирующие пятна. А если…? Мысль о множестве самых жутких недугов, начинающихся похожим образом, была стремительно отогнана.

Это все Алиса и ее книжки, так называемые учебники, больше походящие на собрание сочинений палача или маньяка. Они валялись по всей комнате, так что волей-неволей приходилось смотреть на цветные рисунки с изображением самой разнообразной расчлененки. Кошмары мне не снились, но кое-что из увиденного хотелось забыть как можно скорее.

Я бросил взгляд на свою незаконченную картину. На ней закатное небо полыхало всеми оттенками золотого и шафранного, по почти готовому полю проходила темно-песочная волна, а дальняя дымка, как накидка из газа, слегка переливалась розоватым. Голова взорвалась болью, желудок сжался так, словно силач схватил его подобно надутой грелке – вот-вот все содержимое устремиться наверх и выплеснется из меня. Едва ворочая все еще тяжелыми глазными яблоками, я перевел взгляд на окно. Свет резанул их острым скальпелем, но потом все прошло. Белоснежная гладь с черным кружевом голых веток подействовала успокаивающе.

Еще чуть-чуть. Вот старый шкаф со сломанным замком. Вот стул, на который я с утра забросил свое пальто. Моя маленькая частная мастерская, снятая внаем всего за пару сотен рублей. Мое первое личное пространство, куда не ворвутся ни мать с отцом, ни надоеда сестра. Я так долго ждал, чтобы получить его, что почти не почувствовал радости, когда арендодатель – низенький дядька лет пятидесяти – вручил мне ключи. По сути это была однокомнатная квартира на первом этаже, чистенькая, с водопроводом, отоплением и обставленной кухонькой. Но мне мое пристанище представлялось таким же возвышенным местом, как узкие мансарды безымянных творцов. Или те самые полувальные помещения, в которых собирались романтики начала двадцатого века, отшельники мира. Увы, революции неплохо творились без меня, а отшельничеству мешало наличие живых и вполне благосклонных ко мне родственников.

Комната, в которой я работал, со временем все больше и больше обрастала вещами. Сначала в нее перекочевали мои рисовальные принадлежности, прежде делившие родительскую кладовку со старой обувью, детскими санками и многочисленными солениями. Потом сюда переехала кое-какая моя одежка. Зачастую я так вымазывался, и от меня так разило растворителями и маслом, что выходить на улицу в подобном виде я просто не решался. Старенькая стиральная машина и пара тазов, оставшаяся от хозяина апартаментов, служили неплохим подспорьем. Потом тут завелся специальный «трудовой» комплект, состоящий из джинсов, свитера и серой рубахи с вытертыми локтями.