Встретив там графа де Комменжа, я сказал ему:

– Посмотрите, с какой учтивостью этот полковник отдает свою карточку новобранцу, выполняющему здесь обязанности подручного.

– Разумеется, ведь от этого солдатика зависит, доложат ли о вас сразу.

Я тоже пошел отдать свою карточку и, вернувшись на место, увидел, что граф де Комменж улыбается.

– Ах, мсье Воллар! – воскликнул он. – Если бы вы сейчас видели себя со стороны, то убедились бы в том, что у вас был еще более заискивающий вид, чем у того полковника.

* * *

Когда разразилась война, председатель Осеннего салона господин Франц Журден, говорят, воскликнул: «Наконец-то кубизму пришел конец!» Но кубизм пострадал от событий не больше, чем другие течения живописи. Скоро жизнь показала, что объектом спекуляции в военное время может стать все. Слыша разговоры о подскочивших ценах на картины, люди, извлекавшие выгоду из военного положения, сообразили, что живопись должна приносить не меньше доходов, чем камамбер, вино или железный лом.

Как-то утром в мою дверь постучали. Вошел человек, державший в руке проспект выпущенных мной книг. Он поинтересовался, остались ли у меня еще издания на китайской и японской бумаге. Некоторые из них были распроданы. Я предложил ему тиражи на веленевой бумаге, но он поморщился и сказал:

– Понимаете, мои друзья признают только роскошные сорта бумаги.

Я спросил у него, давно ли он почувствовал страсть к книгам.

– Страсть!.. Страсть!.. – воскликнул он и продолжил: – Сколько нужно иметь дорогих изданий, чтобы считаться библиофилом? А коллекционер? Что в точности это означает?

Я объяснил ему смысл последнего слова.

– Стало быть, если у меня много дорогих книг, то я коллекционер-библиофил?

Я сказал: да, это так. Он, похоже, был весьма польщен и, почувствовав расположение ко мне, рассказал историю своей жизни:

– Я работал чистильщиком картошки в большом ресторане и как-то повстречал приятеля, с которым дружил, когда мы оба были уличными торговцами. Он сообщил мне, что стал поставщиком армии, и предложил принять участие в его махинациях. Я охотно бросил свой картофель.

– Вы разбирались в тех товарах, которые покупали?

– Полноте! В те годы, как вам хорошо известно, главное было сбить цену. У меня были свои хитрости. Когда мне предлагали товар, я делал вид, что проявляю нерешительность, и бормотал: «Гм! Гм!» Я был уверен, что добьюсь снижения цены. Профессия была выгодной, и я поднакопил деньжат. А когда у вас появляются деньги, вы их во что-то вкладываете, не так ли?.. У меня есть приятели, которые одаривают жемчугом потаскушек. Я же предпочитаю тратить деньги на то, что приносит… ну, на все эти штуковины, которые, говорят, приобретают все большую ценность… картины, книги.

Подобные настроения людей отчасти объясняют тот факт, что четыре распродажи произведений Дега имели огромный успех. Было выставлено около двух тысяч лотов, включая картины, рисунки, эскизы. Во время одного из аукционов от разрывавшихся снарядов дрожал застекленный потолок в зале Жоржа Пти, но это не помешало торгам. Случилось даже так, что холст, проданный и уже отставленный к стене, продолжал расти в цене. В этот момент в зал вбежал какой-то человек и крикнул: «Линия фронта восстановлена!»

Напомним, что распродажа мастерской Дега принесла около двенадцати миллионов франков, а тогда наши франки чего-то стоили!..

После войны тяга к живописи не ослабела. Все продолжали столь же активно покупать и продавать картины. Галереи росли как грибы после дождя. На некоторых улицах каждая лавочка представляла собой витрину торговца картинами. Я уж не говорю о тех, кто занимался этим ремеслом неофициально. Однажды мне показали на улице одну дамочку, которая несла под мышкой холсты. Она жаловалась на то, что доходы ее мужа не позволяют ей иметь двух служанок, и кто-то сказал этой женщине: «В настоящее время не существует более прибыльной профессии, чем профессия торговца картинами». Друг дома, поверивший в оборотистость дамы, одолжил ей несколько тысяч франков; на эти деньги она приобрела целую партию кубистских полотен на распродаже Канвейлера[75]. В тот момент цены на них заметно снизились, но скоро опять пошли вверх. Дама тут же наняла вторую служанку, затем приобрела автомобиль и ввела у себя день приемов.

В то время как холсты все дорожали и дорожали, а растущая слава Таможенника Руссо побуждала любителей искать художников среди тех, для кого живопись не была основной профессией, – например, среди продавцов жареной картошки или сапожников, – я заметил, что некоторые охотники за новыми именами делают ставку на художника по фамилии, кажется, Бамбон, мелкого торговца железным ломом на блошином рынке, который вдруг увлекся живописью. Он продавал свои картины по ценам, зависевшим от их размеров, что, впрочем, роднило его со знаменитыми художниками. Чтобы дать представление о его профессиональной честности, расскажу о таком случае. Однажды к нему зашел любитель, желавший приобрести его последние картины. Бамбон, откладывая из приготовленной для этой цели партии одну работу, сказал:

– Эта обойдется вам дешевле. Честно говоря, я не могу продать ее вам по той же цене, что и остальные. Она не такая свежая, я нарисовал ее по меньшей мере два года назад.

Кондитер из Понтуаза, некий Мюре, который также бросил свою профессию и взял в руки палитру, не допускал, что холст может со временем утратить свою ценность. Его кондитерскую посещали импрессионисты Ренуар, Писсарро, Моне и другие. Он был свидетелем их борьбы за признание, а затем и первых удач. Однажды Ренуар, заглянувший к Мюре, чтобы купить пирог, увидел, что хозяин уже закрывает ставни магазина.

– С меня довольно ремесла кулинара, – сказал он художнику. – Я совершил непростительную глупость, что так долго не брался за живопись. Понимаете, непроданный пирог приходится сбывать по дешевке, картина же – совсем другое дело, ее цена не снижается, а со временем может даже возрасти.

Особое место в ряду моих коллег занимает Поль Гийом. Еще до того, как началось повальное увлечение негритянским искусством, Поль Гийом составил коллекцию идолов, одновременно проявляя интерес к пока еще малоизвестным художникам. Он открыл – и в значительной степени способствовал тому, чтобы они смогли занять подобающее им место, – таких мастеров, как Модильяни и Сутин… Я не говорю о его частной коллекции, где можно было полюбоваться наиболее характерными полотнами Матисса, Дерена, Анри Руссо, Пикассо… Преждевременно ушедший из жизни, он промелькнул как метеор.

Еще одним большим почитателем и пропагандистом импрессионизма был господин Этьенн Биньу. Утром он был в Лондоне, вечером открывал выставку в Париже, а на следующий день садился на пароход или летел самолетом в Нью-Йорк. Он, возможно, предпочел бы оставаться на одном месте и ложиться спать в девять вечера, но постоянно колесил по свету, потому что любой уголок мира, где находилась заслуживающая внимания картина, притягивал его к себе как магнит.