Это было и тяжело, потому что слишком ярко и слишком густо, и легко, потому что давало радость узнавания новой и желанной красоты.

Стоя на месте, он мог видеть мельчайшие подробности, будто бы уносился туда, на что нацеливал взгляд, как бесплотный дух.

В укромных уголках сада располагались трельяжи, задрапированные клематисами и розами.

Хотя Воронков и не знал, что это именно клематисы и именно розы. Но красота хотела иметь красивое название и сама находила подобающее слово.

Переливающиеся ручейки звенели хрустальным перезвоном по прозрачным камешкам. Изумрудная лужайка была окаймлена кустами с яркими махровыми цветами. В сверкающем золотом прудике резвились голубые рыбы с длинными перламутровыми хвостами.

Простор дышал умиротворением и покоем.

Сердце ухало, нагнетая кровь во вздрагивающие трубочки артерий, грохотало в ушах. Легкие наполнялись воздухом, терпким как вино, и вгоняли в кровь кислород. Зрение впитывало краски…

Сашка чувствовал, что нужно идти. Потому что ноги едва держали. И, стоя на месте, он, как пьяный, едва мог удержать равновесие.

Но он стоял, удерживая мгновение рая. Зная наверняка, что никогда больше не увидит это место. Никогда в жизни.

«Сиреневая тропа», — всплыло откуда-то из глубин сознания. И на реальность наплыло видение какой-то тропинки между двух рядов цветущей сирени, тяжелые грозди которой свисали, смыкаясь над головой.

Красиво и торжественно.

Как в храме.

И между ними — этими гроздьями цветов — пробивались лучи, окрашенные в лиловый, белый и янтарный цвета. И все пространство под этими кустами было иссечено разноцветными лучами. И ветерок шевелил цветы. И качал солнечные лучи.

Но видение исчезло, оставив странный аромат, какой бывает только после очень приятных воспоминаний. И взору снова предстала долина.

— Сиреневая тропа… — пробормотал Сашка и морщил лоб, пытаясь вспомнить, какое отношение к этой долине имеет эта сиреневая тропа.

По ней можно было то ли войти в долину, то ли выйти из нее. Или наоборот, по этой тропе из долины можно было попасть куда-то в очень важное другое место.

Воспоминание было где-то совсем рядом.

Совсем поблизости.

Он знал, что ничего не знает и не может знать об этой долине. Ничего не слышал и никогда прежде не видел никакой сиреневой тропы. Но при этом не сомневался, что если постарается, то вспомнит! Начнет вспоминать об этой тропе.

Сине-фиолетовая, будто сотканная из гроздьев сирени птица, похожая на страуса эму, шла по дороге вниз с холма. Шла быстро, уже не задерживаясь и не останавливаясь, важно вскидывая голенастые ноги.

Нужно ли теперь было идти за птицей?

Можно было пойти. А можно и не ходить.

Но стоять вот так было нельзя.

Чудесная долина звала к себе.

И будто не пускала. Не так чтобы вовсе отталкивала, но что-то держало. Словно нужно было сделать этот шаг осмысленно и целенаправленно. Словно что-то незримое, но властное советовало подумать прежде, чем идти.

А позади, за спиной, — Сашка чувствовал это лопатками — шла война. И в ней была какая-то высшая нужность, в этой странной, немного игрушечной войне. И никто не жалел ни о чем.

И там на войне был нужен стрелок.

А он ушел…

Зачем он ушел?

Пошел за какой-то глупой птицей… Нужно было пообедать, передохнуть, собраться с силами.

Ведь нельзя же так вот, идти и идти.

Что там делают с загнанными лошадьми?

А с загнанными путешественниками по мирам?

Вряд ли что-то шибко отличное.

Джой прижался к ноге теплым мохнатым боком.

Джою нравилась долина, и город с войной тоже нравился, хотя и меньше. Но бедный Джой совсем запутался. Он хотел домой. Он очень хотел домой. Он не хотел оставаться ни в каком месте, даже если оно ему нравится, если это место не дом.

— Я тоже хочу домой, — сказал Воронков.

Джой поднял вверх свою длинную морду.

«Мы устали, хозяин. Хватит гулять. Пойдем домой!» — сказал он одним только взглядом темных печальных глаз.

И незаметно наплыл туман.

Сашка потом, сколько ни думал, не мог понять, откуда он взялся. И фантазировал, что, наверное, начал спускаться в долину, а там у подножия холма…

Но нет. Ничего такого не было. Он просто стоял и ждал, когда туман окружит его. Пепельный, вязкий туман. Ждал, когда туман заслонит долину. И только тогда как под гипнозом он шагнул в него. Вошел в туман, погружаясь по грудь, еще видя изумрудную траву и малахитовые кроны и черепичные крыши. Погружаясь по шею и уже теряя долину из виду за языками тумана. И вошел в него совсем, погрузившись с головой, даже задержав дыхание.

И услышал в тумане шум леса.

Будто телевизор переключили с канала на канал при отключенном изображении — звуки долины сменились другими звуками.

И пошел быстрее.

В тумане было тревожно.

Но звуки, гулко отдававшиеся в нем, казались удивительно знакомыми. Будто шум машин на шоссе, ветер в кронах, шарканье ног. Но не то. И все же…

Симфония звуков родного мира?

И запах не прогоревшего в моторах бензина, сырости, рано пожухлой травы.

Что это там темнеет?

Неужели остановка троллейбуса?

Возможно, это и была остановка троллейбуса. А может, лошадь в тумане.

Воронков вдруг обнаружил, что посеял чудесные очки. И даже не представляет где и как.

Жалко.

Вот бы они сейчас пригодились.

Он сел на корточки и чуть не упал, оперся пальцами левой руки о мокрый асфальт.

Асфальт!

Прямо перед ним, поперек дороги змеилась трещина. Она выходила из тумана и уходила в туман. И было в ней, этой трещине на старом асфальте, тоже что-то родное.

Из тумана вышел Джой.

Голова Джоя.

Вся остальная собака угадывалась в свинцовом мороке только потому, что метрономом мотался хвост, создавая в тумане турбулентные потоки.

«Турбулентные потоки от собачьего хвоста в тумане, — подумал Сашка, — вот тема для диссертации по аэродинамике. С последующей Шнобелевской премией».

— Что скажешь, — все еще сидя на корточках, спросил у собачьей морды, торчащей из тумана, Сашка, — чеширский пес?

«Мы идем домой? Я чую дорогу домой!»

— Веди, псина. Я совсем нюх потерял. Ничего не чую.

И Джой повел. Да только далеко идти не пришлось. Не в количестве шагов было дело. В другом…