– Да.

– Но вы видели, как она решила.

– Да.

– Она взяла с меня слово, что я не стану подталкивать вас к отъезду. Вы хотите остаться здесь?

– Да.

– Вы затем и предлагали, чтоб она отказалась? Зная, что откажется?

– Да.

– Вот как? Почему?

Молчание. Он вскидывает подбородок. Чуть-чуть улыбается. Грустно-ободряюще. А я зачем-то говорю: «Вы ее ударили». Он стискивает зубы, сдвигает брови.

– Когда? Сейчас? Нет. Но однажды ударил. Избил. Между нами было много плохого. То есть с моей стороны. Из-за того, что… ложно и тайно. Хотя оправдываться нечем. Зверство. Мое. Старый Медведь не простил. Но больше никогда и ни за что. Теперь все иначе.

– Она меня вытащила. Под выстрелами.

– Знаю.

– Она меня любит.

– Знаю. Она давно мне сказала. Но ваше с ней давно – несколько недель, а наше с ней – два года. И еще год, когда мы только смотрели друг на друга. И во мне тоже есть что любить.

– Больше, чем во мне.

– Почему же вы хотите остаться?

Потому что песок в горле, и словно иголки по коже, и перед глазами рука из-под черного одеяла, и окровавленная шпилька в рыжих волосах, и кровоподтек на виске. Что-то я говорю вслух. У него застывает лицо. Он мрачнеет как-то не в меру. Наконец, выговаривает свое:

– Вот как?.. но это же невозможно.

Молчу.

– … совсем невозможно.

Молчу. Мог бы сказать, что мы одинаково поступили с Мартой. Оба думали только о себе. Но он не хуже меня это знает, он же справедливый. Наверное, скажет, что давнее и преданнее чувство Дона Довера…

– … вы еще не знаете, что случилось. Живые живы, но… Они сожгли мертвого. Они сожгли Гая.

И пепел развеяли по ветру.

В жизни ничего не кончается, и рассказать ее нельзя. Но можно поставить слово «эпилог» и написать: пепел развеяли по ветру.

Среди событий этих дней развеянный прах больнее всего потряс воображение горожан. Такого здесь не было никогда. И особенно страшно, что все по закону. В кодексах автономии нашлась и такая мера для посмертного поношения самых страшных преступников.

Я не видел встречи капитана со знаменосцем. Каждый был со своей гвардией, но все обошлось тихо.

Следствие началось и потянулось как тяжелейший размен. Уже понятно, что наше дело из тех, где обман понемногу уступает убедительным опровержениям… но не сдается. Индюк держится так уверенно, словно достиг поставленных целей. Понять бы, каких. Его не отзывают, сам он в отставку не просится. Земляки на него косятся и его боятся.

Экстракт индюковой позиции обозначился так: судить только Юджину. За убийство начальника добровольцев – особоуполномоченного комиссара, присланного из центра. Ну, назовите его ревизором, – а почему вам комиссар не нравится? Больше судить некого. Сам знаменосец не виноват решительно ни в чем. Он защищал горожан, боролся за истину и подчинялся приказам. Да, возможно, что особоуполномоченный действовал в чем-то ошибочно. Собственно, в одном-единственном прискорбном случае. С несчастным старичком, умершим от разрыва сердца. Знаменосец, как и весь город, глубоко сожалеет и готов доказать свои чувства реальным делом.

Что схваченного убийцу пытали – это навет! Пытки строжайше запрещены! Что пальцы были выломаны – во-первых, неправда, а во-вторых, если и так, то нечаянно, при задержании. Злодей сознавал свою вину, поэтому дрался, как зверь, когда его взяли с поличным. С каким поличным? Неопровержимым!

Никакого нападения не было. Был предъявлен ордер на арест – и только. Все видели и помнят, что стрелять начали из дома. При допросе убийцы (Гая), взятого с поличным, выяснилось, что о готовящемся преступлении знала его сожительница (Юджина), а от нее – вторая сестра. Так что причины для ареста – самые настоятельные. Знаменосец в ужасе, что Дон Довер, наш многочтимый герой, который был образцом для сограждан, замешался в это страшное дело и пролил кровь безоружного земляка, бившегося в истерике.

Обыск у адвоката – да, наверное, это было бы ошибочным решением. Но обыска не было. Никаких бумаг не изъяли, а за разбитое стекло перед жалобщиком тут же извинился командир-десятник, временно исполнявший обязанности знаменосца порядка.

Сломанный нос и порезанное ухо… гм, имели место. Знаменосец все установил. Стычка произошла при уважаемом свидетеле, да и участники не расходятся в изложении инцидента. Жалобщик сам сознавал свою вину, потому даже не дрался. А у них был неудержимый порыв, вызванный восставшим моральным чувством. Теперь легко говорить, что они должны были вести себя сдержаннее, но если на ваших глазах гнусно оскорбляют мораль, совесть, чистоту, верность, то проявлять сдержанность – это присоединяться к оскорблению.

Витус Виртус, «уважаемый свидетель», полностью поддерживал такую точку зрения. А потом восклицал из глубины души: «Почему эту женщину, любовницу растленного типа, мы теперь видим женой нашего капитана? Покажите, где написано, что срам и разврат – это хорошо? Нет такого закона!»

«Полегче на поворотах! – отвечал глас народа, тезка Ксан. – Все было честно. Сестренку в обиду не дадим. Где написано, что можно людям уши резать? Нет такого закона!»

След от веревки тоже нашелся. Врачи тогда приехали быстро и освидетельствовали заложника. Против подписанного консилиумом свидетельства знаменосец не возражал. Веревку признает один-единственный свидетель, находившийся в состоянии аффекта. А все остальные твердо стоят на том, что веревки не было. Но если даже была, то знаменосец не имеет к этому ни малейшего отношения. Комиссар распоряжался сам.

Андрес… он отказался свидетельствовать.

Строго по закону! – восклицал знаменосец. Имеет право не давать показаний против себя самого. Его отказ говорит о чуткой совести. Наверное, он не считает свои действия вполне безупречными. Но закон не дает нам права требовать отчета о причинах. Мы должны уважать его решение.

......

Приехал сын дедушки Юлия. Вернее, его привезли. И он явился ко мне. Смутно похожий на старика, растерянный и потрясенный. Гражданская экспедиция выкупила у него дом с мастерской и начала выплачивать компенсацию за моральные страдания. Знаменосец подтверждал делом искренность своей скорби. Извинялся устно и письменно – «за произошедшую не по его вине трагическую ошибку».

Бывший матрос сам не знал, зачем пришел. Все выплаты он принял, отказ от претензий подписал, и перебирал пальцами край стола, повторяя: как же это? – вот оно как. Потом попросил: расскажите… говорят, отец вам доверял – и тому человеку… Теперь уже никогда не придется написать: здравствуйте, папаша, доброго вам здоровья… вот оно как.

Приехал Лев Орф. И доказал, что всякое морализирование перед музыкой рассыпается. Он прошел сквозь Виртуса, не заметив его гневного трепыханья, и объявил, что после окончания трехдневного траура будет играть в память Гая, своего ученика, погубленного за солнечные таланты и колдовскую душу. Кем? Вы знаете кем! Тупой чернью!