Так размышлял он, быстро отходя ото сна дневного, и призывая Сеньку, переоблачиться, и обговорить важное для ночного предприятия своего.

Делалось всё очень тихо, чтобы не потревожить государя, отдыхающего сейчас за дверью полуоткрытой рядом. А пока Федька припоминал каждое из мгновений после трапезы, в несчётный раз задаваясь вопросом, верно ли делает.

– Понял ли? Изложи.

Взявши новый василёк из кадушечки, Сенька прилежно доплёл венок, быстро повторяя, чему научал господин. Завершив, укрепив льняною ленточкой, положил рядом на лавку.

– Ловко! Лучше прежнего! Заботник мой, – ласково благодарил Федька. – Не подведи нынче! Знаешь, не забуду такой услуги.

– Не изволь усомниться, Фёдор Алексеич. Это мне впору век не забывать, не тебе.

Государев брадобрей завершил причёсывание, подал с поклоном Иоанну смоченный в мятной водице рушник для освежения, принял, сложил на поднос гребни и снадобья свои и, с поклоном же, удалился из опочивальни.

– Федя, поди-ко сюда.

– Государь! – горячнее и нежнее обыкновенного отозвался Федька, опуская взор, и неспешно как бы снимая венок. Но его рука остановлена была.

Это мгновенное молчание и дыхание Иоанна уже знакомо ему было хорошо.

– Весел нынче, смотрю…

– Государь! – перехватив его руку, и быстро целуя, и улыбаясь значимо, Федька прямо на него воззрился, и дышать тяжело и часто начал, потому что и правда испугался вдруг дальше говорить, да уж начал: – Отпусти меня нынче на ночь, на часа два, на конюшню мою. Потешу, как ворочусь, тебя знатно!

Его поразил ответ. Резкий и как бы прохладный даже – высвобожденная от губ и рук ладонь провела привычно по волосам, сорвавшись в свечную душистую пустоту ночи. И так нелепо помнилось всё затеваемое! Так скупо и смешно даже. Точно докучливое дитя отцу своими шалостями надоедало, и огорчало вместе с тем… И уж готовился по требованию государя всё выложить да от затеи отказаться, но нежданно Иоанн возгорелся, к себе его поманил властно.

– Ума не приложу, чем же так ты потешиться собрался, что от ласки моей сейчас отказываешься?

Сказано сие было так, что затрепыхалось всё в Федьке. Приглушая наружно ответное влечение, велящее всё к чертям кинуть да с ним тут запереться, в почти неподдельном смущении, очи в пол, он поспешил отвечать:

– Пустяк такой, что и сказать не можно тебе… Право, государь, только тебя повеселить хотелось, не более! Коль скажешь – останусь!

– Нешто?

– Да…

Пальцы Иоанна вцепились в его волосы, и тут же отпустили, поглаживая, точно кошку.

– Венок оставь… Как воротишься, чтоб в васильках был.

– Государь! Не более сказанного в отлучке пробуду! – и он губами быстро прошёлся по жёсткой руке Иоанна. – Потешу тебя! Ужо мне будет от тебя кнута на той конюшне, коли шутка не понравится…

– Неужели и азом не откроешься? – неторопливо любуясь им, робостию этой полупритворной, усмешкою познавшего сладость бытия, тенью тёплою ресниц опущенных, обронил царь.

– Да как же, Ярило ты моё… Где азом, там и язом! – и Федька молниеносно очи возвёл на его настроение. – Право, и не разумею. Всё выказать – так… оно ж уже и не веселье будет.

– Да что такое?! – Иоанн склонился к нему ниже, и погладил его бархатную щёку.

– Да не знаю даже, как…

– Пустяки такие, право, что? Совестно тебе, что ли?! – царь хохотнул, и отворотясь, в нестрашном негодовании, отказывался пускать его без пояснения. – Ну, а коли стыд отринуть? Иной раз мешает… истине излиться.

Федька вдохнул.

– Твоя правда, мешает.

– Ну, так излей.

Снизу Федька поднимал ресницы, точно непомерную тяжесть, а Иоанн заводился, как бывало часто теперь, и выдавало его усталость ото всего, кроме… него.

– После всё выложу, как на духу, государь! Теперь негоже – мне прежде довести до предела кой-что надо! Ты уж дотерпи немного.

– Ай греховодник, негодный ты паршивец… Ладно уж. Ступай! Делай свои забавы. Но смотри, отвечать будешь сегодня же! Часа на два, говоришь?

– Так по нраву тебе венок мой? Не угасил, гляжу, Марса моего всемогущего, а напротив того – возжигает… Знаю, нелепость то ребяческая! Да нынче васильков хоть вдоволь, против прочего…

Вместо ответа государь оттолкнул его от себя, и тихий рык его жестокого удовольствия дал Федьке смелость. Много чего мог бы сейчас в невыносимости существа своего выпалить. Подначивало теперь отомстить за себя куда сильнее, и куда проще, легче и шутливее, чем намеревался сперва.

– Федя! Отпускаю тебя, но лишь до того, как поставец мой этот вот истает. Сгинь теперь, отродье лукавое.

– Дождись!

Не спросил государь, с кем будет, кого охраною возьмёт. Доверяет, стало быть. Ему – или себе. Отпустил в ночь. И то сказать, ежели уж и тут, в Слободе, от каждого бревна шарахаться, то где ж пристанища искать.

До заката совсем немного оставалось.

Иоанн, спустившись в роскошный подклет своей церкви домовой, оставался там над своей казной и летописью один… Многое теперь изменилось, и многие, кто светлыми витязями виделись, теперь таковыми не кажутся. И многое, о чём тогда умолчалось, теперь надлежало вписать на должные места… Тем занимался государь, на свободных краях страниц своею рукой дополняя памятное, и куда как чаще это горькое было.

– Фёдор Алексеич, к тебе Чёботов Григорий, просит свидания немедля!

Он очнулся от дум, отложил тяжёлую книгу, что взялся изучать, да и ни буквы не прочёл, изумлённо воззрясь на запыхавшегося Сеньку, с поклоном быстрым замершего у двери.

– Ко мне? Прям щас, что ли? Здесь?! – и Федька оглянулся на государеву спальню, хоть и знал, что там никого нет сейчас, кроме спальных уборщиков. И привычно осеняя ладонями кудри, поправляя пояс и кинжал, поднялся.

– Да не здесь, где укажешь, только прям скоро требует, сам не свой будто. Поймал меня, и на ухо нашептал. Там, внизу он, в переходе трапезном. Один. Вроде. Сказал так.

– Ну хорошо… Что за шутиха такая новая?! Никак не можно нам… Так, помни всё, чему учил тебя, и ступай передай ему, что готов свидеться, но не тут, а в кладовой… Да, в кладовой караульной, той, что налево, ну знаешь.

– Знаю! С окном которая.

– Иди, и рядом будь. Без никого чтобы.

Сенька кивнул, убегая.

Затем, размеренно и спокойно, Федька покинул свои сени, и через двадцать неслышных шагов скрылся в тени поворота к общим лестницам. Час свиданья был выбран недурно, до всегдашнего караульного пересменка ещё оставалось довольно сроку. Чтобы переговорить наскоро – или прирезать.

Всё тихо было. Те караульные, что стояли при каждом входе сюда, обязанные всякого входящего испрашивать, к кому и зачем идёт, свои законные вопросы задавали, и эхо их отзывалось тут, и шаги поднимающегося по лестнице. Федька кивнул Арсению, укрывшемуся неподалёку в тайной нише, дабы незамедлительно извещать господина обо всех опасных для встречи явлениях особым покликом либо постуком, и всё притихло снова на минуту.

Когда в дверь караулки вошли, тень заслонила перед Федькой всю белёную стенку, увешанную чеканами и секирами.