Никогда прежде не испытывал Сайлас такого душевного подъема.И это удивляло и умиляло его. На протяжении последних десяти лет он святособлюдал законы «Пути», старался очиститься от грехов, полностью изменить своюжизнь, вычеркнуть из памяти насилие, к которому прибегал в прошлом. И вдругсегодня все это вернулось. Ненависть, с которой он боролся долгие годы, сноваоказалась востребованной. И он не уставал дивиться тому, как быстро прошлоевновь взяло над ним верх. А вместе с ним, разумеется, проснулись и его навыки.Скверные и отчасти позабытые, они опять стали нужны.

Иисус учит нас миролюбию… любви… Он отвергает насилие. Этомуучился Сайлас последние годы, и слова эти нашли место в его сердце. И воттеперь враги Христа хотят разрушить, уничтожить это Его учение. Тот, ктоугрожает Богу мечом, от меча и погибнет. От меча быстрого и беспощадного.

На протяжении двух тысячелетий солдаты Христа защищали своюверу от тех, кто пытался уничтожить ее. Сегодня Сайласа призывали в их ряды.Раны немного подсохли, и он накинул долгополую сутану с капюшоном. Самогопростого покроя, из грубой темной шерсти, на ее фоне резко выделились белизнойруки и волосы. Подвязав сутану веревкой, он натянул капюшон на голову, подошелк зеркалу. Красные глазки любовались отражением. Колесики и винтики событийзавертелись.

Протиснувшись под решеткой, Роберт Лэнгдон оказался у входав Большую галерею. Ощущение было такое, точно он заглядывает в пасть длинного иглубокого каньона. По обе стороны галереи поднимались голые стены высотой футовтридцать, верхняя их часть утопала во тьме. Красноватое мерцание ночных ламп вплинтусах отбрасывало таинственные блики на полотна да Винчи, Тициана иКараваджо, которые свисали с потолка на специальных проводах. Натюрморты,религиозные сцены, пейзажи, портреты знати и сильных мира сего.

Хотя в Большой галерее была собрана, пожалуй, лучшая в миреколлекция итальянских живописцев, у многих посетителей создавалось впечатление,что знаменита она прежде всего своим уникальным паркетным полом. Выложенный издиагональных дубовых паркетин, он не только поражал своим потрясающимгеометрическим рисунком, но и создавал оптическую иллюзию: походил намногомерную сеть, что создавало у посетителей ощущение, будто они проплывают погалерее, поверхность которой меняется с каждым шагом.

Взгляд Лэнгдона скользил по замысловатому рисунку и вдругостановился на совершенно неуместном здесь предмете, лежавшем на полу слева,всего в нескольких ярдах от него. Место, где он лежал, было отгороженополицейскими специальной лентой. Лэнгдон обернулся к Фашу:

– Это что же… Караваджо? Вон там, на полу?..

Фаш, не глядя, кивнул.

Картина, как догадывался Лэнгдон, стоила миллиона двадолларов, однако валялась на полу, точно выброшенный на свалку плакат.

– Но почему, черт возьми, она на полу?

Возмущение, прозвучавшее в его голосе, похоже, не произвеловпечатления на Фаша.

– Это место преступления, мистер Лэнгдон. Сами мы ничего нетрогали. Картину сдернул со стены куратор. И привел тем самым в действиесистему сигнализации.

Лэнгдон оглянулся на решетку, пытаясь сообразить, что жепроизошло.

На куратора, очевидно, напали в кабинете. Он выбежал,бросился в Большую галерею и включил систему сигнализации, сорвав полотно состены. Решетка тут же опустилась, перекрывая доступ. Других выходов и входов вгалерею не было.

Лэнгдон смутился:

– Так, значит, куратору удалось запереть нападавшего вгалерее?

Фаш покачал головой:

– Нет. Решетка просто отделила от него Соньера. Убийцаоказался здесь, в коридоре, и выстрелил в Соньера через решетку. – Онуказал на оранжевый ярлычок, отмечавший один из прутьев решетки, под которойони только что проползли. – Сотрудники научно-технического отдела обнаружилиздесь частицы пороха. Он выстрелил через решетку. Соньер умер вот здесь, водиночестве.

Лэнгдон вспомнил снимок, который ему показывали. Но ониговорили, что куратор сам это сделал. Он оглядел огромный и пустынный коридор.

– Так где же тело?

Фаш поправил галстучную булавку в виде распятия и двинулсядальше.

– Возможно, вам известно, что галерея очень длинная.

«Длина, если я не ошибаюсь, – подумал Лэнгдон, –составляет пятнадцать тысяч футов, то есть равна умноженной на три высотемемориала Вашингтона»[14]. От ширины коридора тоже захватывалодух, здесь легко можно было проложить рельсы для двустороннего движенияпассажирских поездов. По центру на определенном расстоянии друг от другаразмещались статуи или огромные фарфоровые вазы, что помогало разграничитьтематические экспозиции, а также разделить поток движения посетителей.

Фаш молча и быстро шагал по правой стороне коридора, взглядего был устремлен вперед. Лэнгдону же казалось просто непочтительным пробегатьмимо величайших мировых шедевров, не остановившись хотя бы на секунду, чтобыпосмотреть на них.

Хотя разве можно разглядеть хоть что-то при таком освещении,подумал он.

Мрачное красноватое освещение навевало воспоминания о работев секретных архивах Ватикана, в результате которой он едва не лишился жизни.Второй раз за день вспомнилась Виттория. Месяцами он не думал о ней – и вдругна тебе, пожалуйста. Лэнгдону с трудом верилось в то, что он был в Риме всеголишь год назад; казалось, с тех пор пролетели десятилетия. Другая жизнь.Последнюю весточку от Виттории он получил в декабре. То была открытка, где онаписала, что улетает на остров в Яванском море, продолжать свои исследования вобласти физики… что-то, имеющее отношение к использованию спутников в слеженииза флуктуацией мантии Земли. Лэнгдон никогда не питал иллюзий по поводу того,что такая женщина, как Виттория Ветра, сможет счастливо жить с ним вуниверситетском кампусе. Однако их встреча в Риме пробудила в нем томление душии плоти, которых он прежде никогда не испытывал. Его пристрастие к холостяцкомуобразу жизни и незатейливым прелестям свободы одинокого мужчины былопоколеблено. И неожиданно сменилось ощущением пустоты, которое лишь усилилосьза прошедший год.

Они продолжали быстро шагать по галерее, однако никакоготрупа Лэнгдон пока не видел.

– Неужели Жак Соньер умудрился пройти такое большоерасстояние?

– Соньер схлопотал пулю в живот. Это медленная и оченьмучительная смерть. Он умирал минут пятнадцать-двадцать. Очевидно, он былчеловеком необычайной силы духа.

Лэнгдон даже приостановился от удивления.