Но Лэнгдон чувствовал, что капитан ни черта не понял. ЖакСоньер считался первым в мире знатоком в области иконографии богинь. Он нетолько питал личное пристрастие к реликвиям, связанным с культами богиниплодородия, Уитаки[11], и священным женским началом. Задвадцать лет работы куратором Соньер помог приумножить сокровища Лувра и создалвеличайшую в мире коллекцию произведений искусства, связанных с изображениямибогинь: от украшений из самых древних греческих усыпальниц в Дельфах до золотыхскипетров; от сотен древнеегипетских крестиков, напоминающих фигурки крошечныхстоящих ангелов, до погремушек, с помощью которых в Древнем Египте отгонялизлых духов. И наконец, он собрал поразительную коллекцию статуй, отображающих,как богиня Исида вынянчивала своего сына Гора[12].

– Возможно, Соньер знал о вашей рукописи? – предположилФаш. – И назначил встречу, чтоб помочь вам в работе над книгой?

Лэнгдон отрицательно покачал головой:

– О моей рукописи никто не знал. Да и вообще она существуеттолько в набросках. Еще имеется приблизительный план, который я никому непоказывал, кроме своего редактора.

Фаш промолчал.

Лэнгдон не стал говорить, по какой причине до сих пор никомуне показывал рукопись. «Наброски» на триста с лишним страниц под условнымназванием «Символы утерянной священной женственности» представляли собой весьманеординарную интерпретацию уже устоявшейся религиозной иконографии и былидовольно спорными.

Лэнгдон приблизился к эскалаторам-двойняшкам и вдругостановился, поняв, что Фаша нет рядом. Обернувшись, он увидел его в несколькихярдах от служебного лифта.

– Поедем на лифте, – сказал Фаш, как только двериотворились. – Надеюсь, вы уже поняли, что пешком до галереи еще шагать ишагать.

Но Лэнгдон, знавший, что нужное им крыло находится двумяэтажами выше, не двинулся с места.

– Что-то не так? – нетерпеливо спросил Фаш, придерживаядверь.

Лэнгдон глубоко втянул воздух, с тоской взглянув наэскалатор. В этом нет ничего страшного, попытался он убедить себя и решительношагнул к лифту. В детстве, совсем еще мальчишкой, Лэнгдон провалился взаброшенную шахту-колодец и чуть не погиб, барахтаясь там в холодной воденесколько часов, прежде чем подоспела помощь. С тех пор его преследовал страхзамкнутого пространства, он боялся лифтов, подземки, даже крытых кортов. Лифт –одно из самых надежных и безопасных сооружений, постоянно убеждал себя Лэнгдони при этом не верил ни единому слову. Это всего лишь небольшая металлическаякоробка, подвешенная в замкнутом пространстве шахты! Затаив дыхание, он шагнулв лифт и, как только закрылись двери, ощутил хорошо знакомый прилив адреналина.

Два этажа. Каких-то десять секунд.

– Значит, вы с мистером Соньером, – начал Фаш, кактолько лифт пополз вверх, – так никогда и не говорили лично? Не общались?Ничего не посылали друг другу по почте?

Еще один довольно странный вопрос. Лэнгдон отрицательнопомотал головой:

– Нет. Никогда.

Фаш слегка склонил голову набок, точно осмысливал этот факт.Но вслух не сказал ничего, молча разглядывая хромированные дверцы.

Они поднимались, и Лэнгдон пытался сконцентрировать мысли ивнимание на чем-то еще, помимо окружавших его четырех стен. В блестящейметаллической дверце он видел отражение галстучной булавки капитана. Она быласделана в форме серебряного распятия и украшена тринадцатью вкраплениями,камушками черного оникса. Лэнгдон слегка удивился. Этот символ был известен подназванием crux gemmata – крест с тринадцатью камнями – христианская идеограммаХриста и двенадцати апостолов. И Лэнгдон находил довольно странным, что капитанполиции столь открыто демонстрирует свои религиозные убеждения. Но опять жеследовало учитывать: тут Франция. И христианство здесь не столько религия,сколько право по рождению.

– Это crux gemmata, – неожиданно сказал Фаш.

Лэнгдон вздрогнул, поднял глаза и поймал в отражении взглядчерных глазок капитана.

Лифт остановился, дверцы раздвинулись.

Лэнгдон быстро вышел в коридор, спеша навстречу открытомупространству, которое образовывали знаменитые высокие потолки Лувра. Однакомир, куда он шагнул, оказался совсем иным, нежели он ожидал.

Лэнгдон в нерешительности замер.

Фаш обернулся:

– Я так понимаю, мистер Лэнгдон, вы никогда не бывали вЛувре после закрытия?

Никогда, подумал Лэнгдон, пытаясь разобраться в своихощущениях.

Обычно ярко освещенные галереи музея были сейчас погружены вполумрак. Вместо привычного ровного молочно-белого света, льющегося с потолка,от пола поднималось вверх приглушенное красноватое сияние. Лэнгдон присмотрелсяи заметил вмонтированные в плинтусы специальные лампы-подсветки.

Он окинул взглядом сумрачный коридор и постепенно началпонимать, что ничего необычного в таком освещении нет. Почти во всех главныхмузеях мира по ночам используется красная подсветка, и источник такогоосвещения размещается на низком уровне, что позволяет персоналу и охраневидеть, куда они идут, в то время как полотна находятся в относительнойтемноте. Последнее позволяет как бы компенсировать дневную световую нагрузку, способствующуювыгоранию красок. Но сегодня ночью в музее было как-то особенно мрачно. Повсюдузалегли длинные тени, под высокими потолками сгустилась тьма, как в колодце.

– Сюда, – сказал Фаш, резко свернул вправо и зашагалчерез цепочку связанных одна с другой галерей.

Лэнгдон направился за ним, и глаза постепенно привыкали кполумраку. Вокруг из темноты начали материализоваться крупногабаритные картины,написанные маслом, – все это напоминало проявку снимков в темной комнате.Лэнгдону казалось, что изображенные на полотнах люди провожают ихподозрительными взглядами. Наконец-то почувствовал он и такой знакомый,присущий всем музеям запах – в сухом деионизированном воздухе отчетливоощущался слабый привкус углерода. То был продукт работы специальных приборов сугольными фильтрами, используемых в борьбе с избыточной влажностью. Они быливключены сутки напролет, компенсировали выдыхаемую посетителями двуокисьуглерода, которая обладала разрушительным для экспонатов действием.

А подвешенные к стенам камеры слежения, казалось, говорилипосетителям: Мы вас видим. Ничего не трогать.