Она не дожидается, пока я отвечу, пока я расплачусь, –она поднимается из-за столика и уходит. Я нагоняю ее лишь на улице. Идти рядомне получается, Анук не терпит никого рядом с собой, и поэтому я двигаюсь чутьпозади, чуть впереди, чуть справа, чуть слева; все это похоже на движениеспутника вокруг планеты. Что уж тут поделаешь, стоит Анук появиться, как всеначинает вертеться вокруг нее. Я ловлю ее отражение в витринах, в стеклахпроезжающих автобусов, в лицах людей: сама же Анук, как всегда, ускользает.

– Ее зовут Мари-Кристин, – сообщаю я затылкуАнук. – Тебе не интересно, как я жил все эти годы?

Дурацкий вопрос. Самый дурацкий из всех дурацких.

Моя квартира тоже кажется мне дурацкой: дурацкий набордисков, дурацкие жалюзи на окнах, дурацкий плакат с выставки Ронни Бэрда навходной двери – Мари-Кристин считает его гением, новым Дали с уклоном вживотноводческий урбанизм. Следующую коллекцию она собралась посвятить именноему, представляю, как будет счастлив новый Дали.

Да, еще посудомоечная машина, которой я ни разу непользовался, – она тоже выглядит дурацки.

Анук отправляется в ванную, не снимая ботинок, а я остаюсьперед закрытой дверью.

– Если тебе нужна зубная щетка, на полке под зеркаломесть новая, – спохватившись, кричу я Анук.

Никакого ответа.

Пока Анук моется, я наматываю круги вокруг ее рюкзака,оставленного в прихожей. Самый обыкновенный рюкзак из дубленой кожи, интересно,что там внутри? Заглянуть в рюкзак Анук, конечно, не так интересно, какзаглянуть в саму Анук, но все же, все же… С бьющимся сердцем я сажусь на полперед рюкзаком и расстегиваю лямки.

«Ключ к герметической философии» – первое, на что янатыкаюсь. Все эти годы она таскала книгу с собой, иногда Анук бывает постояннав привязанностях. Оказавшись в моих руках, книга открывается ровно посередине,на том самом месте, куда Анук когда-то сунула смятый цветок гибискуса.

Он и сейчас там, цветок. Не высохшая деталь гербария, какможно было бы предположить, нет. Цветок кажется сорванным совсем недавно, еготонкая плоть еще жива – что ж, Анук и правда постоянна.

Книга тянет за собой нож, я не видел его восемь лет. И заэти восемь лет он тоже ничуть не изменился, во всяком случае – сверчки ираковины на месте. Я на секунду вспоминаю сегодняшний ночной кошмар, но толькона секунду; нож выглядит вполне миролюбиво, он слишком стар и слишком мудр,чтобы помышлять о стройных горлышках красоток. Номером три идет видеокассетабез обложки, надпись на ней торжественно провозглашает: «Диллинджер мертв».

Ломать голову над Диллинджером у меня нет никакого желания.Мертв и мертв, голубоглазый. Скорее всего – это название фильма, и слыхом о немне слыхивал.

Дно рюкзака завалено мелочью. Монет несколько десятков,самых разных, но одинаково не имеющих отношения ни к Франции, ни (как яподозреваю) – к Европе. Рисунок на некоторых совсем стерся, другие выглядятпочти новыми – как ботинки Анук.

Книга, кассета, нож: и груда монет.

Ничего больше обнаружить не удается: ни документов, нипроездных билетов, ни сотового, ни записной книжки, ни милых девичьих мелочей ввиде помады, блеска для губ и водостойкой туши. Анук, как всегда, обманывает.

Она умеет водить за нос, Анук, моя девочка.

Чувствуя себя уязвленным, я прочесываю боковые карманы. Ага.

Куча билетов в кино с оторванными корешками, бумажка скаким-то номером телефона и пластиковая визитка. Одна-единственная, но какая!Ронни Бэрд, который висит у меня на входной двери. Удачливый павлин Ронни Бэрд,мазила-мистификатор, слывущий мизантропом и женоненавистником, интересно, гдеАнук ее раздобыла?.. Размышлять об этом нет времени – Анук вот-вот появится,лучше сунуть все обратно от греха подальше.

Так я и поступаю и отправляюсь на кухню заваривать чай. Чайносит весьма игривое название «Тысяча наложниц»; я покупаю его на вес вмаленькой лавчонке у Северного вокзала; не бог весть что, но и сюрпризовникаких. Сюрприз поджидает меня, когда Анук воцаряется на кухне.

– Ну что, все обшарил? – весело интересуется она,

Отпираться бесполезно.

– Фильм хоть ничего? – так же весело парируюя. – «Диллинджер мертв», надо оке! Никогда о таком не слыхал.

– Понятия не имею. Я его тоже в глаза не видела. Еслихочешь – возьми посмотреть. Может, и правда понравится…

На этом наш разговор заканчивается. Мы сидим в полной тишинеи рассматриваем друг друга. Вернее – я пожираю глазами Анук. Ей до меня нетникакого дела. Первое впечатление не обмануло меня: Анук не изменилась. Илипочти не изменилась. Ей двадцать четыре – столько же, сколько и мне, новыглядит она на восемнадцать. Или на семнадцать, которым очень хочется поскореевырасти.

– Расскажи о себе, – делаю я вторую попыткузавязать разговор.

– Я же не прошу тебя рассказать о себе…

– Моя жизнь, наверное, была не такой интересной,Анук, – в моем исполнении эта фраза звучит как вызов, но Анук его непринимает.

Мне остается только сгорать от любви к потерянной и так и ненайденной сестре. И тыкаться влажным лбом в ее молчание.

– Дед умер шесть лет назад, – пытаюсь я найтибреши в ее обороне.

– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.

– А в школу попал фугас. Ничего от нее не осталось,только фундамент.

– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.

– Там была война… Ты же знаешь…

– Война обязательно где-нибудь да идет. Что об этомдумать…

– А помнишь, как мы сидели у бойни?

По лицу Анук пробегает тень, или это мне только кажется?Нет, определенно – фиалковые глаза Анук темнеют, а губы слегка приоткрываются,распускаются, как цветок: это еще не брешь, но стена дала трещину. Сейчас нужнозакрепить успех, сунуть в трещину лезвие ножа, монету с дыркой посередине,обломок чайного листа… Да, лист, пожалуй, подойдет.

– А помнишь то лето, когда все время шел дождь? И мысидели на чердаке… А жестянку помнишь?

– Что об этом вспоминать, – Анук все так жеравнодушна.

Никаких трещин, не то что лезвие ножа или чайный лист –волос не проскочит. Я ошибся. Кто ее знает, что у нее в голове… У Анук, моейдевочки.

Если то же, что и в снах, которые просачиваются через шрам вмоем затылке… Подумать об этом я не успеваю – из-за настойчивого звонка вдверь. Так настойчиво и требовательно может звонить только один человек –Мари-Кристин. Мари-Кристин, вот черт. Мари-Кристин, которую я самым скотскимобразом продинамил с обедом. Да что там, за те несколько часов, проведенных ссестрой, я даже ч не вспомнил о ней.

Странно, но никаких угрызений совести я не чувствую.