– Я же сказала, что первой ухожу я, – раздаетсяголос за моей спиной.

Это Мари-Кристин.

– Инициатива наказуема? – Я слегка трясу головой,чтобы избавиться от наваждения. И избавляюсь.

– Только не сегодня, – Мари-Кристин улыбаетсямне. – Что это у вас?

– Бренди. Хотите?

– Хочу…

Она вынимает бокал у меня из рук и залпом выпивает.

– Говорят, у русских есть примета: если выпить изчужого бокала, обязательно узнаешь чужие мысли.

– Ну-у… Я не совсем русский… – Мари-Кристин нравитсямне все больше.

– Не совсем?

– Во всяком случае – наполовину точно не русский. Яродом из Абхазии. Это юг.

– Я люблю южан, – Мари-Кристин касается моей щекикончиками пальцев, холодных и властных. – Южане мечтательны и красиволгут. О, это большое искусство – красиво лгать…

– Хотите, чтобы я солгал вам?

– Не сейчас… Вы еще успеете это сделать, –Мари-Кристин нравится мне все больше, Мари-Кристин нравится мне чертовски, имне почему-то совершенно наплевать на разницу в возрасте.

– Хотите, я покажу вам город?

– Хотите, я покажу вам город? – Мари-Кристинделает многозначительное ударение на « я». – Он прекрасно смотрится изокон моего номера.

…Города из окон ее номера мы не видим: кровать стоит упротивоположной стены. Тело моей первой женщины нельзя назвать безупречным, ноименно несовершенство и делает ее живой. И волнует меня.

– Ты красивая, – я осторожно наматываю на палецпрядь ее волос, слегка тронутых сединой. Бесстрашные волосы бесстрашнойженщины, которой наплевать на время. – Ты красивая…

– Я знаю. Расскажи мне о своем детстве, Ги.

– О детстве? – я на секунду задумываюсь. – Внем не было ничего интересного.

– А твои родители, где они?

– Они умерли.

– Прости, – Мари-Кристин нежно целует меня в лоб.От шестнадцатилетней девчонки, которая так и не успела побыть нашей с Анукматерью, я бы такой нежности не дождался. Наверняка.

– Ничего. Это было давно. Я не помню своих родителей.Откуда ты знаешь русский?

– Моя бабушка эмигрировала из России. У тебя былиженщины? До меня?

– Нет. Ты первая.

– Но почему? Такой красивый мальчик… – Она осторожнонаматывает на палец прядь моих волос. Трусливые волосы трусливого сиамскогобратца, разом отказавшегося от Анук.

– Так получилось…

– Ты не пользуешься парфюмом, Ги. Почему? Все молодыелюди твоего возраста…

– Ты тоже не пользуешься…

Мари-Кристин улыбается мне – я вижу, как в смуглых сумеркахпоблескивают ее зубы.

– Надеюсь, мы пришли к этому разными путями…

– Конечно разными, Мари-Кристин. Я бы очень удивился,если бы оказалось иначе.

– Ты ведь когда-нибудь расскажешь мне, Ги?

– Когда-нибудь расскажу…

– Откуда у тебя этот шрам? – с хладнокровнымлюбопытством естествоиспытателя Мари-Кристин изучает мой затылок.

– Это старый шрам, – я на секундузадумываюсь. – Стукнулся головой о камень. Еще в детстве.

– А ты говоришь, что в нем не было ничегоинтересного, – уличает меня Мари-Кристин. – Ты ведь когда-нибудьрасскажешь мне?

– Когда-нибудь расскажу…

Как там говорила Мари-Кристин? Южане умеют красиво лгать?Еще лучше у них получается лживо помалкивать.

Утром следующего дня я подписываю контракт с «Sauvat &Moustaki». Л вечером узнаю о смерти Лилы. Об этом мне сообщает ее подруга,любительница ароматов от Живанши, – последняя в списке тех, кто не смогзаарканить меня. Ее голос в телефонной трубке подрагивает и срывается, а словажмутся друг к другу, как слепые котята: «Ты даже не представляешь что случилосьГай ты ведь знаешь Лилу хорошенькая такая кореяночка ну вспомни так вот еенашли сегодня с перерезанным горлом господи какой кошмар я поверить не могу этоужасно ужасно с перерезанным горлом в собственной постели может мы увидимся наднях Гай?»…

С перерезанным горлом… в собственной постели… запахгибискуса… «Порше» с тонированными стеклами… вязкая струя в желобе, идущем отбойни… запах гибискуса… в конце концов…

В конце концов, мне нет до этого никакого дела. Жалкодевчонку, получше не забивать голову фантазиями, порожденными давно исчезнувшейАнук.

Последующие две недели я стараюсь не думать о Лиле,последующие две недели я занят Мари-Кристин: она задерживается в России, но неиз-за меня – Мари-Кристин ведет переговоры об открытии бутика. И получает заказна создание фирменного стиля и униформы для персонала недавно открывшегосяпятизвездочного отеля.

В Париж мы летим вместе.

Париж. Анук умерла бы со смеху, если бы знала, чтосуществует Париж:…

Мари-Кристин живет в зажиревшем и высокомерном шестнадцатомокруге, я явно туда не вписываюсь. Я – всего лишь каприз преуспевающей madame.Каприз, который придает пикантность ее существованию, – во всяком случае,нам обоим хочется думать именно так. Но и на роль жиголо я бы никогда несогласился: Мари-Кристин не содержит меня, она платит за работу. За дневную, ане за ночную. Деньги не бешеные, но они позволяют мне снимать небольшуюквартирку на рю де ла Гранж и время от времени обедать с Мари-Кристин в «ЛеРежанс».

Я предпочитаю менее изысканную кухню – маленькие бистро уплощади Аббатис или североафриканские забегаловки в пряном Бельвиле. Не точтобы Париж так уж нравился мне, но он забивает все поры. И окрашивает кожу вперламутр – с самыми разнообразными оттенками: голубыми, розовыми, желтоватыми.Точно такие же облака – голубые, розовые, желтоватые – проплывают над каналомСен-Мартен, Анук наверняка заночевала бы именно здесь, на какой-нибудь барже…

А я иногда – совсем не часто – ночую у Мари-Кристин.

Мари-Кристин обожает окна без штор, старые американскиефильмы с субтитрами и Бадди Гая. Наши ночи пронизаны его бесконечными блюзами итакими же бесконечными россказнями Мари-Кристин о его первой гитаре:оказывается, он сам склепал ее из металлической коробки из-под сигар, бедныйнегритянский малыш. Я не сразу понимаю, почему Мари-Кристин так одержимаполузабытым блюз-меном – именно одержима, никак иначе. А ларчик открываетсяпросто – следующая ее коллекция посвящена именно Бадди Гаю, воспоминаниям оБадди Гае, ощущениям от Бадди Гая.

Блюз – это как путешествие вниз по реке, нежно вколачивает вменя Мари-Кристин. Это – как путать право и лево. Это – как обнаружить в своихснах чужие сны…

Свежая мысль, но это совсем не блюз, Мари-Кристин.