Мягкие фетровые шляпы с бесформенными краями, шелковыерубашки и галстуки, широкие фланелевые брюки и жилетки с меховым подбоем – этои есть «Riffin», путешествие вниз по реке. Путешественники – в основномблондины с нордическим профилем: именно такой типаж предпочитает старый педрилаАзиз Мустаки, старший партнер Мари-Кристин. Я – вызывающе брюнетистый, плоховыбритый и длинноволосый – принадлежу к тем немногим, кого он даже не пытаетсяпогладить по заднице. К тому же я нахожусь под покровительством Мари-Кристин.

За «Riffin'oM» следует коллекция, навеянная «Мальтийскимсоколом» и Хамфри Богартом: жилетки сменяют твидовые пиджаки, а шелковыегалстуки – галстуки из шерсти.

Шляпы (несколько видоизмененные) – остаются.

Темы следующих коллекций возникают в самых непредсказуемыхместах, по которым любит таскаться Мари-Кристин: старые кинотеатры, заброшенныепакгаузы, автомобильные свалки, рыбный рынок в Дьеппе – там Мари-Кристин целыйчас, как зачарованная, стояла возле корзины с ракушками святого Иакова, а потомеще два часа тянула сидр с владельцем корзины.

Я люблю сопровождать Мари-Кристин и люблю наблюдать за ней.Сначала я еще пытаюсь уловить момент озарения, которое заставляет Мари-Кристинбрать в руки карандаш и набрасывать силуэты на мелованных листах бумаги,обратной стороне счетов или салфетках. Но со временем теряю интерес и к этому:только дураку нравится изучать творческий процесс со стороны. Оставив в покоеМари-Кристин, я полностью сосредотачиваюсь на себе: вернее, на своей тетради вколенкоровом переплете. Ее необходимо пополнять. В поисках новых запахов япрочесываю Париж – квартал за кварталом, округ за округом. Я сижу в турецкихкофейнях, гроздьями свисающих с Фобур-Сен-Дени, я наматываю километры вчайнатауне у площади Италии и дежурю у центра дервишей-суфиев неподалеку отрынка Монтрей. Ничего сверхъестественного, ничего запредельного до сих поробнаружить не удалось, хотя мускус, иланг-иланг, амбра, индийский жасмин и бобытонка уж точно не застанут меня врасплох. Я не знаю, зачем я собираю все этизапахи и откуда вообще взялась подобная застенчивая страсть, – я знаютолько, что все строки, все клетки в чертовой тетради должны быть заполнены.Вплоть до последней страницы; а это значит, что от «Arsmoriendi» мне все равноне отвертеться.

На то, чтобы добраться до конца, у меня уходит около четырехлет.

За это время почти ничего не меняется: разве что нашиотношения с Мари-Кристин становятся чуть более сдержанными. Еще каких-нибудьполгода-год – и она потеряет ко мне всякий интерес, и тогда придет черед новогобрюнетистого счастливца. Но я по-прежнему (в пику тупоносым норманнскимлюбимчикам старшего партнера) считаюсь ведущей моделью «Sauvat & Moustaki»,и в этом качестве скачу по самым разнообразным подиумам Европы.

Коридоры моих снов по-прежнему стерильны.

Я так привык к их стерильности, что засыпаю с самымскучающим видом: даже если держу в руках изученное до последней родинки телоМари-Кристин.

Но в ту субботу (или это была пятница?) все происходитсовсем иначе. Впервые за восемь лет я натыкаюсь во сне на что-то давно забытое.Кажется, это та самая жестянка с лирохвостами. Она не пугает меня, как бывало вдетстве, она лишь меланхолично покачивается у меня перед глазами. Я не могуточно сосчитать, сколько граней, сколько углов насчитывает жестянка, и – стоиттолько слегка приоткрыться крышке – просыпаюсь в холодном поту. Простыня подомной сбита и тоже пропитана потом, а шрам на затылке горит. Чтобы хоть как-тоостудить его, я отправляюсь в душ и сижу под плотными прохладными струями несколькочасов. Самые странные, самые удивительные мысли пасутся в моей голове – и всеони касаются Анук. Задвинутой в самый дальний угол памяти, но совсем не забытойАнук.

Подстегиваемый этими мыслями, я звоню Мари-Кристин иотказываюсь от поездки в Ле-Трепор, она была запланирована еще неделю назад:моей сдержанно-эксцентричной модельерше просто необходимо посетить тамошнююгавань, набитую катерами и местной камбалой «соль». Мари-Кристин вежливовыслушивает мои сбивчивые, маловразумительные объяснения («отвратительно себячувствую, озноб и температура, даже не знаю, что делать, дорогая…») и посленепродолжительного молчания так же вежливо советует залезть в постель и невысовываться оттуда до ее приезда.

Я клятвенно обещаю так и поступить.

Я почти не вру Мари-Кристин – меня действительно колотитозноб, а температура поднялась до тридцати восьми.

Целый день я не подхожу к телефону, целый день я туповаляюсь перед телевизором и щелкаю кнопками пульта. А к вечеру, устав от самогосебя, отправляюсь на бютт Шомон[2] Мне почему-то кажется, что еслия и должен встретить Анук, то встречу ее именно там, в патриархальных улочках,увитых жасмином и сиренью. Именно там, на брусчатке, сквозь которую пробиваетсятрава, мне явственно слышится стук ее ботинок. Шрам сиамского братца не можетменя обмануть.

Он не может меня обмануть – и обманывает.

Анук нигде нет.

Но сны продолжают подкидывать мне сюрпризы. Теперь я брожу вних по щиколотку в воде, то и дело натыкаясь на россыпи странных монет. Я жеищу одну-единственную – ослепительно-желтую, с дыркой посередине и корабликомсбоку. Монет становится все больше, и они в конце концов образуют холм, схожийочертаниями с бютт о'Кайль[3], я был там всего лишь пару раз…Продраться на вершину не так-то легко: для этого мне приходится перескакивать смонеты на монету. Они прямо на глазах увеличиваются в размерах, но разве этоимеет значение для сна? И (трусливый даже во сне) я стараюсь не смотреть себепод ноги; на поверхности монет то и дело всплывают сцены, похожие на барельефы.Я уже видел их в детстве, во время чайных бдений у миски с горячей водой. Так,боясь самого себя и зыбких детских воспоминаний, я оказываюсь на вершине.Вершина – небольшое плато – не что иное, как крышка от проклятой жестянки.Потоптавшись по розе ветров, я подхожу к желобу, который обнаруживаю напротивоположной стороне: он, подобно трамплину, устремлен вниз. И упирается вмаленькую запруду. Какая-то неведомая сила заставляет меня скатиться по нему. Исо всего размаху плюхнуться в затянутую ряской и кувшинками воду. Кувшинками –так мне кажется поначалу. Лишь спустя несколько мгновений я понимаю, чтоникакие это не кувшинки.

Китайская роза – вот что это такое.

Чертов гибискус.

От него веет могильным холодом, куриным пометом, слежавшейсяшерстью, гниющей на солнце требухой; чем угодно, но только не невиннойкитайской розой. А то, что я обнаруживаю под лепестками… То, на что натыкаюсь,потому что не могу не наткнуться…

Это всего лишь сон, всего лишь сон, говорю я себе. Иначеоткуда бы здесь взяться ножу, пропавшему вместе с Анук много лет назад?.. Нуда, рукоять, которая возвышается сейчас над ряской, – ее я узнал бы изтысяч других: сверчки и раковины, сверчки и раковины. Желание снова обрести нож– пусть хотя бы и во сне – оказывается сильнее страха. Я берусь за рукоять, носверчки и раковины даже не думают всплывать на поверхность: что-то явно мешаетим. И чтобы добраться до этого «что-то» и избавиться от него, я начинаюразрывать сеть из лепестков и тонких глянцевых листьев.