учение сводится к признанию этого факта, то исчезает и надобность в самом учении. Если же его сущность сводится к вечной лихорадке и отрицанию ради отрицания, то оно не может быть светлым идеалом исстрадавшегося человечества, жаждущего покоя и счастья.

 Практическая же программа анархизма сводится к необходимости полного разрыва с прошлым, к необходимости разрушения всего старого, дабы "голый человек на голой земле" (Андреев) мог начать свое неведомое миру, строительство.

 В воспоминаниях Мечникова есть любопытная сценка, повествующая о посещении им известного Бакунина.

 Знаменитому естествоиспытателю, конечно, был глубоко чужд пафос знаменитого анархиста, который на вопрос "что же будет на другой день после анархического переворота?" ответил, делая широкие жесты:

 — Ну, этого предсказать нельзя! Непосредственная задача состоит в том, чтобы не оставить камня на камне, а там уже будет видно, как строить новую жизнь!

 Иного ответа, разумеется, и быть не могло, при условии полной искренности и отказа от звонких, фраз. Хотя современные анархисты и открещиваются от романтического анархизма времен Бакунина, но учение, исходящее из необходимости полного разрыва с прошлым и жизнестроительства "из ничего", не может не быть романтическим по существу.

 Перед духовным оком вдохновенного апологета этого будущего строя "в пленительном ореоле встает новое общество, общество всесторонне развитых, свободных личностей... Это новое общество объединяет бесчисленное количество индивидуальных способностей, темпераментов и энергий. Оно никого не изгоняет из своей среды, всем одинаково открывает доступ к счастию и жизни. Оно всем предоставляет право свободной инициативы, свободной деятельности и свободной ассоциации, во всех возможных видах и во всех возможных целях. Но ассоциации всегда изменчивой, меняющей свои формы в зависимости от требований своих членов. Это новое общество, будучи врагом раз навсегда установившихся форм, найдет гармонию в равновесии, всегда изменчивом под влиянием разнородных сил. Дорогу освобожденной личности, да святится имя ее и да приидет царствие ее!.." (Левин)

 Эта громовая Осанна, смахивающая на истерический визг, рождает горькое сомнение в серьезности вложенной в нее мысли.

 В конце концов она обличает до крайности наивное идеалистическое представление о человеке, как о высшем существе, одаренном светлым и благим духом. Для убежденного анархиста должно быть непререкаемой истиной, что освобожденный от всех оков человек направит все силы своих воли и ума непременно и единственно на общее благо.

 Но все естественно-научные данные о природе многообразной и до сих пор полной неразгаданных тайн природе человека противоречат такому представлению. Достаточно обоснованным является опасение, что неограниченно-свободные ассоциации "бесчисленного множества индивидуальных способностей, темпераментов и энергий", организованные "во всех возможных целях и видах", могут поставить себе, между прочим, и цели, грубо эгоистические, прямо враждебные той же свободе личности.

 Ведь, как говорит Боровой, "проблемы права в анархических условиях трактуются весьма неясно".

 Весь ужас в том, что принцип неограниченной свободы личности совершенно не совместим с каким бы то ни было видом принуждения и кары. А потому, вместо того, чтобы предполагать, будто неограниченная свобода будет личностью использована исключительно для "пленительного" устройства общей жизни, гораздо естественнее предположить, что она вернет человечество к исходному положению: к самой беспощадной борьбе за существование всех против всех.

 Не этой ли неограниченной свободой уже пользовался человек, когда вместе с дикими зверями бродил по полям и лесам доисторической эпохи, скаля зубы при встрече с себе подобными?

 И не ради ли именно спасения от этой жестокой свободы самых грубых инстинктов, человечество, с усердием и трудом, в течение тысячелетий строило свое хрупкое, кровью и потом миллионов поколений слепленное здание цивилизации?

 Конечно, призрак неограниченной свободы всегда будет волновать воображение человечества, задавленного общественным рабством, но пока анархическая мысль не воплотит свой идеал в реальных образах, до тех пор анархия будет лишь синонимом бунта и разрушения.

XI

 Кроме бесчисленного множества всяких несправедливостей, порожденных самими людьми в угаре борьбы за существование, есть еще одна, самая жестокая и от воли человека независящая: не все рождаются одинаково приспособленными к жизни.

 Ум и глупость, красота и безобразие, здоровье и болезненность, талантливость и тупость, сила и слабость ставят людей в столь неравные условия борьбы, что их жизненные интересы подвергаются опасности с первого же момента их существования.

 Устранить эту опасность можно только установлением такого права, которое ограждало бы интересы всех.

 Собственно, природа знает только одно право — право сильного. Согласно ее жестоким законам, каждый должен сам завоевывать свою долю света, тепла и счастия. Тот, кто не способен к этому, обречен на гибель или на жалкое рабское существование.

 Однако признаки силы и слабости распределяются случайно и пестро: красота часто соединена с глупостью, ум с болезненностью, талантливость с безобразием, здоровье с бездарностью... Кроме того, индивидуальная сила подвержена постоянным колебаниям в зависимости от случайности, обстановки, возраста, болезней; она отнюдь не абсолютна, а лишь сравнительна: один и тот же человек может быть сильным в одном случае и слабым в другом.

 Очевидно природное право сильного есть нечто колеблющееся, неустойчивое, требующее постоянной настороженности, равно изнурительной как для слабого, так и для сильного. Никакое общество не может спокойно существовать, опираясь на такое шаткое основание, а потому в сознании людей давно возникла мысль о создании такого общественного строя, который покоился бы на более прочном фундаменте.

 Для осуществления этой идеи нужно было найти неизменную величину, которая могла бы служить постоянной и однообразной мерой права. Такая величина была найдена, и в основу вошло понятие об абсолютном праве каждого человека на жизнь.

 Конечно, это право ошибочно признается естественным и абсолютным, ибо оно, несомненно, зиждется на представлениях нравственного порядка, а всякий нравственный закон есть продукт человеческого, слишком человеческого, творчества. Самое понятие о праве не может быть естественным, ибо природа не знает никаких прав и ведает только возможности.

 Тем не менее, в процессе общественного развития право каждого человека на жизнь настолько вошло в сознание, что приобрело действительно характер абсолюта и претворилось в идею всеобщего равенства.

 Социализм и есть воплощение этой идеи и ее завершение, ибо социалистическое учение требует не только равенства прав, но и равенства обязанностей.

 Учение, равно соблазнительное как для идеалистически настроенных верхов интеллигенции, так и для грубо эгоистических низов общества, не могло не завладеть умами и не увлечь за собой массы. Как двуликий Янус, социализм поворачивается к одним — светлым ликом братства, равенства и свободы, к другим — свиной мордой всеобщей сытости.

 Апологеты социализма видят в нем единственное возможное решение задачи об устройстве такого общественного строя, в котором, благодаря справедливому распределению труда и его продуктов, в человечестве иссякнут все поводы к