религиозное сознание, блуждая в туманах слепой, ни на чем не основанной веры "на слово", всегда было так смутно, что смешивало самый грубый фетишизм с самыми отвлеченными идеями, путаясь к тому же между Богом-существом и Богом-сущностью.

 Имеется множество более или менее остроумных гипотез о зарождении идеи Божества, но все они страдают недостатком, фатально присущим всем гипотезам без изъятия: всякая гипотеза только тем и хороша, что на ее место можно, по собственному усмотрению, поставить другую гипотезу, не нанеся этим никакого видимого ущерба истине.

 Теории, объясняющие возникновение религиозного чувства, делятся на супранатуралистические и рационалистические. Первые признают религиозное чувство врожденным или, по крайней мере, результатом некоего Божественного Откровения, вторые — приобретенным в процессе борьбы за существование.

 Последнее, конечно, представляется более обоснованным, ибо при внимательном анализе религиозных представлений ясно обнаруживается в их построении участие таких факторов, как страх перед непонятными явлениями внутреннего и внешнего миров, художественное творчество, облекающее эти явления в определенные образы, и разум, ищущий объединяющих начал.

 Но, как бы то ни было, нельзя не признать, что роль религиозного чувства в жизни человеческой громадна. На известной ступени развития религия заменяет человеку и философию, и науку.

 Оглядываясь в прошлое, где в туманной дали веков двигаются несметные полчища полудиких существ, блуждающих в полном невежестве, трудно даже и представить себе, как бы могло человечество обойтись без объединяющих, организующих общество религиозных представлений.

 Вольтер сказал, что, если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать.

 "Не то странно, не то дивно," — говорит Достоевский, устами Ивана Карамазова, — "что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль, о необходимости Бога, могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек."

 И это было бы действительно дивно, и действительно эта мысль была бы "трогательна, премудра и свята", если бы религия была самоцелью. Но назначение ее совершенно определенно и носит чисто утилитарный характер: она творит нравственный закон и определяет цель жизни. Религиозные представления дороги человеку лишь постольку, поскольку они помогают ему строить общество, переносить страдания и бороться со страхом смерти. В этом последнем смысле влияние религии, действительно, чрезвычайно велико. Но она действует не на разум, а на чувство, не проясняя, а затемняя сознание. Как только ее гипнотическое влияние ослабевает и религия больше не дает человеку покоя и утешения, так тотчас же всякое религиозное представление выбрасывается прочь, не только без сожаления, но даже с озлоблением, точно простое стекло, принятое нищим за алмаз.

 И именно потому, что задача всякой религии примирить человека с его страданиями и убить в нем страх смерти, все религии неизменно сводятся к торжественному обетованию бессмертия. В этом их главный смысл, и даже нравственный закон, ими творимый, служит, главным образом, к вернейшему достижению загробного блаженства.

 Так как во всем видимом мире нет угла, куда бы человек мог спрятаться от смерти и страданий, то все религии основаны на вере в иной, невидимый и для разума непостижимый мир.

 Поскольку страх смерти и жажда бессмертия вытекают из неудовлетворенности земной жизнью, то этот невидимый мир естественно представляется миром совершенным, "идеже несть ни болезни, ни воздыхания, но жизнь бесконечная", миром чудесного слияния с Богом, миром, исполненным света и радости. В этом мире окончательно воплощается все та же неистребимая мечта о лучшем будущем.

 Естественно, что если такое стремление серьезно овладевает сознанием, то оно способно совершенно примирить человека с его горькой участью на земле и даже вполне уничтожить страх смерти. И уж конечно, если бы религиозное сознание могло опереться на неоспоримые факты, то человечество и не нуждалось бы ни в чем ином.

 Но, к сожалению, существование Божества и загробного мира не подтверждается ничем, кроме разве свидетельства так называемых пророков да галлюцинаций религиозных фанатиков.

 Правда, эти галлюцинации являются уже до некоторой степени реальными данными. Еще недавно столь модный прагматизм предлагал исходить из такого положения: ни один человек не в состоянии видеть и осязать всю совокупность явлений внешнего мира и представление о нем создает на основе авторитетных свидетельств, а потому, если тысячи людей, в искренности которых нет оснований сомневаться, свидетельствуют о божественных откровениях, то и их свидетельства должны быть учтены, как доказательства, как факты. Ведь, в конце концов, "человек есть мера вещей"!

 Такое рассуждение имело бы значение только в случае, если бы "многообразие религиозного опыта" было доступно всем людям независимо от их отношения к религии. Но все, имеющиеся в нашем распоряжении, свидетельства исходят от людей не только религиозных, но даже фанатически-религиозных. Всякий опыт ценен лишь постольку, поскольку он поддается хладнокровной и произвольной поверке, без приведения себя в какое либо особое настроение. Если мы никогда не видели мыса Доброй Надежды и верим свидетельству географов и путешественников на слово, то мы знаем по опыту, что в любой момент можем поехать и увидеть этот мыс собственными глазами. Религиозные же видения были и остаются достоянием немногих избранных, в большинстве случаев явно-истерических субъектов. По желанию этих видений вызвать нельзя. Поэтому их реальная ценность исчерпывается доказательством, что на известной ступени напряжения религиозное чувство может вызывать в человеке какие-то особенные переживания.

 Беспочвенность всякого религиозного мировоззрения, это знаменитое Джемсовское "право принять положение, опирающееся на веру, даже в том случае, если оно не оправдывается никакими логическими мотивами", привело к бесконечной трансформации религиозного сознания.

 Религии созидались и разрушались, существовали одновременно, взаимно отрицая друг друга, разветвлялись на множество догматических течений и, в конце концов, не дали человечеству ничего, кроме свирепого фанатизма, религиозных войн, крестовых походов и грубых насилий над совестью и разумом. Безусловно, никакое другое явление в жизни человечества не стоило ему столько крови, как религия. И вряд ли эта кровь не перевешивает с избытком ту пользу, которую религия, как организующее начало, принесла жизни.

 Разум, подвергающий религиозные представления жестокой критике, является величайшим и непримиримым врагом религии. Поэтому все религии упорно боролись с разумом и его законным детищем — наукой.

 В былые времена (да вряд ли и не ныне) всякая критика религиозных догматов почиталась ересью, богохульством, а наука вызывала исступленные обвинения в чернокнижии.

 Впоследствии отношение религии к данным научного познания, реальную ценность которых было уже невозможно отрицать, приняло форму компромисса, блестяще формулированного знаменитым Раймондом Великим, прозванным "благоухающим монахом", который потребовал для человека права: с одной стороны отрицать, основываясь на опыте и выводах своего разума, а с другой — согласно требованиям культа, считать абсолютной и незыблемой истиной.

 Не в столь эквилибристической форме, но такое отношение к