науке и чистому разуму до сих пор присуще многим религиозным мыслителям, охотно признающим непререкаемость научных выводов, но упорно ставящим над разумом еще более непререкаемую ценность отвлеченных религиозных настроений.

 Анри Бергсон, этот последний пророк в сюртуке профессора, провозгласил, что разум способен охватить только мертвое, раздельное, интуиция же охватывает единое, неразделимое.

 И в самое новейшее время, среди религиозно настроенных людей, появилось стремление вовсе отрицать разум, как некое низшее свойство человека, только мешающее ему установить истину, отвлекающее его внимание от главного к мелочам.

 Но так как для доказательства такого рискованного положения отрицатели разума должны пользоваться разумом же, как оружием, то этим доказывается только печальная способность человека окончательно и безнадежно запутываться в собственных словах.

 Вражда между религиозным чувством и разумом оказалась непримиримой и привела к торжеству разума. В нашу эпоху религия стала достоянием самых темных масс, по сумме знаний и развитию недалеко ушедших от пещерного человека.

 Правда, колоссальное большинство людей все еще сохраняет в душе смутную потребность какой-то веры, но их религиозные представления шатки и сбивчивы. В их личной жизни эти представления играют столь незначительную роль, так мало влияют на их поступки и характеры, что могли бы быть изъятыми без всякого ущерба, если бы у них хватило смелости отказаться от последней, крошечной надежды на бессмертие.

 — Верю, Господи, помоги неверию моему, ибо иначе уж чересчур страшно жить!..— вот и весь источник их религиозного чувства.

 Религия умирает, заходит величавое солнце веры, столько веков освещавшее пути человечества, и, глядя на его сумрачный закат, человек с тревогой и грустью думает, что оно уже не взойдет более.

 Но... "одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса..."

VIII

 Стремление к уяснению смысла бытия ищет себе удовлетворения с одной стороны в религиозных упованиях, а с другой — в научных выводах, основанных на изучении реальных явлений.

 Но до сих пор ни наука, ни религия не могли удовлетворить человечество, ибо наука еще не в состоянии точно установить связь между явлениями внутреннего и внешнего миров, или вернее — их тождественность, а религия, убедительная для того, кто хочет верить, ничего не говорит тому, кто хочет знать.

 Вера и наука находятся в непримиримой вражде. Вера не нуждается в доказательствах и даже боится их, ибо даже в самой потребности доказательств — залог разрушительного сомнения, там же, где царствует разум, нет места для веры.

 И вот, философия, по выражению профессора Киреевского, "кругленьким яблочком упала между религией и наукой". Черпая свои утверждения из анализа деятельности и сущности, философская мысль близко соприкасается с наукой, но по своим заданиям уходит за тот круг, где вращается религиозная мысль.

 "Философия,— говорит Ковалевский, — равняется науке плюс нечто, что стоит вне науки, и является объектом гипотез."

 Поэтому философия так часто является источником религиозного культа. Многие религии, как, например, Буддизм, в основе своей имеют чисто-философское учение. И явление это совершенно естественно: философская мысль стремится дать немедленный и исчерпывающий ответ на вопрос о конечном смысле бытия, а раз какое либо учение претендует на обладание конечной истиной, для адептов его слишком большой соблазн — претворить гипотезу в догмат. Это тем легче, что большинство философских учений вращается у мысли о бессмертии, составляющей, в сущности, основу всякого религиозного мировоззрения.

 Платон утверждал, что "истинный философ всю жизнь свою размышляет о смерти".

 Долгое время философская мысль была поглощена идеей бессмертия личного, но уже Аристотелем эта идея была отвергнута, и ей на смену явились разнообразные гипотезы о посмертном слиянии с каким-то блаженным источником вечной жизни. Как говорит Мечников: "за неимением загробной жизни, которую первобытные верования представляли себе довольно ясно, философия не нашла ничего другого кроме туманного возврата к общему и вечному началу."

 С этого момента, гениальная в своей трогательной наивности и столь драгоценная для человечества мечта о лучшем будущем за могилой отошла в область чисто-религиозных упований, а философская мысль углубилась в дебри пантеистических представлений, туманных, как вечность и бесконечность, с которыми они неразрывно связаны.

 Философские системы многочисленны и многообразны, но все они сводятся к одному основному заданию найти смысл бытия.

 Изобретательность человеческого разума, пышность фантазии и гибкость языка дали многим философским учениям возможность создать изумительные и ошеломляющие своей стройностью и красотой системы, но реальная ценность всех этих умственных симфоний осталась равной всякому произведению искусства. Как музыка услаждает слух и воздействует на чувство, так и они увлекают, не двигая с места. Тайна о происхождении мира и роли в нем человека осталось тайной. Самая блестящая гипотеза все же не факт, и, как бы ни была стройна система логических построений, в конце концов все же возникает вопрос: да, все это прекрасно, все это убедительно, но может быть это все-таки не так?

 Оперируя логическим методом, философская мысль создает стройное здание и, именно в силу требований стройности, все явления внутреннего и внешнего миров вынуждена слить в единую гармонию, приводя, в конце концов, к выводу о полнейшей целесообразности законов мироздания.

 Отсюда Гегелевское, все разумно, и вывод "Фихте": "цель нашего существования вовсе не в том, чтобы быть блаженными, а в том, чтобы стать достойными блаженства."

 Ибо раз все во вселенной целесообразно и разумно, то оно и прекрасно. Если же все прекрасно, то человек не имеет права быть неудовлетворенным. Если он страдает, то только по недомыслию, не понимая гармоничности своих страданий, или потому, что не желает, не умеет приспособиться к мудрым, прекрасным, целесообразным законам природы. Он должен понять это и должен без ропота и страха примириться со своею участью, как бы тяжела она ни казалась.

 Такие выводы, конечно, весьма слабое утешение для чувствующего и страдающего человека. Чем блестящее были теории, чем неотразимее доказательства мудрой целесообразности, тем сильнее чувство горечи и бессилия, ибо из абсолютной целесообразности нет уже никакого выхода. На этой почве зародился ядовитый червь сомнения, который превратился в великолепную черную бабочку отрицания, и на сцену выступила философия пессимистическая. Она окончательно отвергла всякую мысль о бессмертии и, в конце концов, пришла к роковому выводу о полной бессмысленности человеческой жизни, с точки зрения человеческого разума и чувства.

 Область диалектики, в которой оперировала философская мысль, утопила ее в водовороте фразеологии. Она так далеко отошла от непосредственной жизни, что, наконец, в ней не осталось ничего, кроме игры понятий, умственной гимнастики.

 Современная роль философских исканий великолепно характеризуется одной случайной фразой из письма типичнейшего российского интеллигента Станкевича:

 — Во Флоренции мы перебалтывали логику, зимой думаем приняться за философию!