только что обвинила меня в интеллектуальной неспособности понять стихотворение, которое мы изучаем.

— Если мне понадобилось всего пара лет, чтобы стать снобом, то сколько же времени понадобится тебе, чтобы научиться вести интеллектуальные дебаты, не прибегая к мелочным аргументам?

— Я не был мелочным, хотя хотел бы отметить, что ты решила начать наш интеллектуальный спор, как ты его называешь, с утверждения, что я слишком молод и незрел, чтобы понять концепции, раскрытые в поэме.

Ее губы шевелятся, блеск на них ловит свет, как мерцающая гладь реки, и образует крошечную морщинку.

Затем, так же внезапно, как неожиданный луч солнца, пробившийся сквозь грозовые дождевые тучи, ее лицо разглаживается. Исчезает борозда между бровями, исчезает хмурый взгляд, исчезает крошечная морщинка. Как будто стирают каракули на странице, ее лицо превращается в чистую маску, а на губах появляется неискренняя карандашная улыбка.

— Прошу прощения, — говорит она наконец, — если я тебя обидела.

— Ты меня не обидела, — отвечаю я с приветливой улыбкой. — Ты не смогли бы, если бы попытались.

Она смотрит на меня какое-то мгновение. Ее лицо по-прежнему не читается, но я почти вижу ее мысли, как клубящийся туман, мелькающий за стеклом ее взгляда.

— Я бы никогда не попыталась обидеть тебя, Закари. В отличие от тебя, я не принимаю случайные разговоры так близко к сердцу.

Принимаю ли я все близко к сердцу? Возможно, да. Я до сих пор помню, как меня задело ее замечание о том, что "Ферма животных" — короткая книга в тот день, когда мы впервые встретились. А ее предположение о том, что я слишком молод, чтобы понять "Прометея" Байрона, задело меня до сих пор.

Однако я достаточно зрелый и честный человек, чтобы признать это. Тогда как Теодора ни за что не призналась бы, что сказала это с намерением оскорбить. Это может показать ее более человечной, чем она хочет казаться.

Потому что Теодора Дорохова не хочет казаться человеком. Она хочет казаться существом из стали, мрамора и стекла, гладким, отполированным и неподвижным. На это есть причина — причина, которую я пока не могу понять. Никто не строит стену, если ему нечего защищать. Никто не носит доспехи, если не боится боли.

Тайна Теодоры — это как книга, как философский текст на древнем и загадочном языке. Я могу смотреть на страницы, но не могу понять, что там написано.

Хотя я учусь в девятом классе. Я молода, и, как она так обидно заявила, я еще недостаточно умна и проницательна, чтобы понимать некоторые вещи.

Книга Теодоры сидит в самом центре моего сердца. Она никуда не денется, и я очень терпелива. Я собираюсь выучить ее язык и расшифровать ее код. Я буду читать каждую страницу, пока не узнаю текст лучше, чем самого себя, пока каждое слово не будет вписано в каждую частичку меня.

Неважно, сколько времени это займет. Неважно, какие препятствия поставит на моем пути Теодора.

А у меня есть ощущение, что она поставит их немало.

Глава 7

Летний бал

Теодора

Конец девятого года ознаменован Летним балом — традицией Спиркреста, призванной обозначить конец одной эпохи и начало другой. Своего рода обряд перехода.

В отличие от сверкающих выпускных, которые мне рисовали фильмы: букеты цветов, крутящиеся диско-шары, наполняющие синюю тьму яркими огнями, апельсиновые дольки, плавающие как колесики в кроваво-красном пунше с шипами, — Летний бал — это торжественное мероприятие. Черные галстуки и бальные платья (хотя Спиркрест, как ни странно, разрешает мальчикам и девочкам надевать то, что им больше нравится), официальный ужин, а затем танец со струнным квартетом.

Хотя никто из студентов не хочет в этом признаваться, все с нетерпением ждут танца. Весь месяц, предшествующий этому событию, все только о нем и говорят. Студенты жалуются на излишнюю формальность, старомодный дресс-код, на то, что не будет никакой "хорошей музыки".

Но больше всего они жалуются на поиск пары. Они жалуются на то, что придется кого-то приглашать, на то, что их попросят, на то, что придется учить танец. Девочки громко заявляют, что в классе нет ни одного симпатичного парня и что они предпочли бы пойти с кем-нибудь из 11-го класса. Мальчики демонстративно спрашивают, почему к девочкам так трудно подойти, ведь все они втайне хотят, чтобы их пригласили на свидание. Все шутят, что пойдут на танцы со своим однополым лучшим другом.

Разумеется, все врут. Девочки отчаянно хотят, чтобы их пригласили на свидание мальчики, а мальчики одновременно боятся спросить и боятся не спросить.

А я вообще ничего не чувствую.

От одной мысли о том, что я буду присутствовать на официальном ужине, мне становится плохо. Я вообще редко ем в присутствии людей. Мои отношения с едой слишком сложны для этого. Подобно браку, в котором злоупотребляют алкоголем, они требуют полного уединения.

Что касается мысли о том, что меня втиснут в бальное платье, что я должна выглядеть красивее, чем когда-либо, когда выглядеть красивой — это уже ежедневный труд, то это удручает. А танцевать с мальчиком, когда мне нельзя встречаться, кажется пустой тратой времени.

В моей компании друзей мы все решили объединиться и пойти вместе, как друзья. Мне досталась Жизель Фроссар, симпатичная француженка, которая флиртует с любым мальчиком, попадающим в поле ее зрения. Как только мальчики наберутся смелости и начнут приглашать девочек, я могу предположить, что она будет одним из первых бастионов, который падет, поэтому я не очень надеюсь попасть с ней на Летний бал.

В любом случае, у меня есть другие заботы, например, постараться сделать так, чтобы мое имя наконец-то появилось в одиночестве в верхней части таблиц с результатами экзаменов, или попытаться дать себе как можно больший старт для сдачи выпускных экзаменов, поскольку я точно знаю, что Закари будет делать то же самое.

И переживания из-за глупого танца не дадут мне того преимущества, которого я отчаянно хочу добиться.

В это время года в библиотеке Спиркереста почти никого нет. Экзаменационные группы, например одиннадцатиклассники и старшеклассники, уже более-менее сдали свои экзамены, поэтому в библиотеке жутко пустынно. Холодные солнечные лучи раннего лета падают со стеклянного купола, венчающего здание, на наклоненные колонны света, оживленные слабым мерцанием танцующих пылинок.

Однажды днем я сижу за одним из столов для чтения возле отдела поэзии, передо мной лежит раскрытый том Китса, а моя щека покоится на ладони. Китс — поэт, к которому я тяготею в более спокойные моменты, его лирика успокаивает, как колыбельная.