Вадим стоял у окна спиной к гостьям и смотрел на ночной город сквозь широкое окно. В каждом пробегающем внизу огоньке была жизнь, сидящая за рулем. Эта жизнь стремилась добраться из одной точки в другую, потому что ей, этой жизни, было что-то необходимо осуществить, в той самой новой точке. Город гудел железными моторами, заглушая шорохи падающих снежинок. Город, состоящий из миллионов точек, куда стремились люди, плыл во времени, решая самостоятельно, кому добраться до цели, а кому нет. Каменный город, погруженный во тьму, освещал себя сам, вопреки темному времени, вопреки законам природы, назло бессильной луне, гуляющей наверху над толстыми облаками, освещающей самолетные трассы. Вадим смотрел вниз и анализировал свой дальнейший план, план его личных перемен, его побега в ту самую точку, где все по-другому, где все не так. Он уже понимал, что любое страдание – это удобство, многие предпочитают именно его, а счастье всегда требует больших усилий. Он смотрел на древний город, который был древним только благодаря своим усилиям, который чтил страдания своих жителей, но становился сильней от множества сильных лет, от множества сильных столетий, от множества стальных судеб очень крепких его жителей. Вадим смотрел в освещенную тьму и слышал звуки падения московских снежинок. Они шептали ему перевернуть страницу и идти дальше. Он был готов перевернуть страницу своей жизни, пришло время, правильное место, очередной пирожковый день и ее подруги. В голове кружился тайный заговор против самого себя, и он был готов идти дальше, подготавливая второй акт бенефиса. Его руки не дрожали, голова слегка кружилась шотландскими клетчатыми узорами, правое колено дергалось в ритме очередной песни Кузьмина, в которой он тоже не нашел свою единственную любовь. Вадим перенес магнитофон из кухни в комнату и, перевернув кассету, нажал на затертую клавишу.

– Я обожаю эту его вещь! Мы далеки от сибирских морозов, но автор пел об особом морозе, морозе в своей душе по спецшкале Кузьмина. Мое время – валяться на диване, а ваше время – показать себя миру, этот мир смотрит на вас сквозь окно! – Вадим убрал в сторону шторы большого окна, и темная бесконечность улыбнулась, заглядывая в новую квартиру с маленькими людьми. Он сел на диван и дотронулся до ближайшего стакана с помадой на грани, это был настоящий цвет Надежды. Они охотно танцевали, улыбаясь внутренним ощущениям и украдкой поглядывая на Вадима. Они продолжали разговор с помощью тел, витиевато извиваясь руками и бедрами, у них все выглядело гармонично и сексуально на фоне большого окна в сторону города, перечеркнутого толстым снегом. Вадим сидел на диване, держал пустой хрустальный стакан с отпечатками Надежды и, глядя сквозь окно, думал о разумности происходящего. Вадим занимался дальнейшей блокировкой собственной гордыни и уничтожением ревности с ненавистью внутри себя. Он это делал уже давно, на уровне тонкого осознания, на уровне понимания своей жизни с женой. Он знал, что ревность – это всегда программа уничтожения и мужа, и жены, что его бывшая любовь к Ирэн – это давно потухшая мантра, убитая ветром безразличия и осознанной необходимостью жить под одной крышей. И он понимал главное, что ценность жизни женщины в три раза дороже ценности жизни мужчины, поэтому он спасал себя в первую очередь, еще много и много раз анализируя свой выбор, свою правоту перед самим собой, а затем и перед Ирэн. Он хотел уйти или даже сбежать, обойдясь малой кровью и зная влияние ее подруг на ее мировидение, он использовал свой мужской пирожковый день для подготовки тихой победы. «Тихая победа» – что за термин такой, победа хочет быть громкой. Вадим вдруг увидел дымящийся Берлин, лицо не вернувшегося деда-танкиста, восторженные крики бойцов и перестуки стрелковых выстрелов, биение сотен тысяч сердец и лица Егорова и Кантарии с красным флагом наперевес над Рейхстагом. «Победа хочет быть громкой? Нет, только не в этом случае, это не конец войне, потому что войны не было, был поиск себя без слов!» Он долго искал источники счастья, сейчас и раньше.

Источников счастья не было, в доме было только два источника – воды на кухне и воды в ванной, напоминающие отдельные цеха на фабрике потребления счастий! Вадим смотрел на Надежду, она танцевала с закрытыми глазами, повторяя слова песни вместе с Кузьминым – «Чужая жизнь, чужая женщина разбудит…» Он так не хотел, он так никогда не просыпался, это был путь не его. Он всегда посылал к черту любое сближение с чужой жизнью на уровне кожи, он давил свою гордыню, выдерживая злые импульсы в голове. Отголоски потухшей мантры покидали его навсегда под звуки любимого певца, под вкус следов хрустального стакана и морозный выкрик из окна. Марина и Лида, сцепившись французским маникюром, одиноко обнимали друг друга, как танцующие скорпионы и тоже с закрытыми глазами, слова редкой песни проникли и в них, этот мнимый сибирский мороз дотронулся до их сердец только потому, что Кузьмин был настоящим колдуном. У него было не семь нот, а четырнадцать, о семи, якобы лишних, не знали даже в консерваториях! Он колдовал над всеми ушами, сидя в студиях или на кухне. Его колдовство было видно прямо сейчас, на линиях трех красивых извивающихся тел, на линиях, заказанных настоящим Грустным Волшебником. Было сразу видно, кого тянет на дно эхо собственного сердца, а кто легче половины тополиного пуха. Это были его слова, его четырнадцать нот, его мозаика, его заказ на раскрытие всех металлических форточек спрятанных душ. Вадим слушал только его песни, учась на чужом опыте правильных слов. Ревность с ненавистью закрывали черную дверь и, помахивая руками, сделали три оборота ключом. Эхо падающего ключа пронеслось в ушах у Вадима. Ключ падал куда-то вниз, выбивая о гранитные ступеньки, странные ноты скорого конца.

– Вадим! – крикнула Марина, заглушая музыку. – В дверь звонят!

«Вот откуда этот звук падающего ключа!» – подумал Вадим и пошел открывать. Он знал, что за дверью стоит вечная девочка, научившая его любить собственное одиночество на уровне благодати, там стояла женщина, для которой любовь была следствием ощутимой выгоды. Он стоял перед дверью, впитывая тишину пустого коридора, в который сейчас ворвется она.

– Что так долго? Теряешь молодость и расторопность? Я с мороза, сними мне сапоги, сними нежно… Девчонки уже здесь? Слышу по запаху сигарет и виски. Мои любимые пирожки готовы? Сумку на кухню, там икра, открой и на стол, а где форшмак, девчонки съели не все? Ты опять своего Кузьмина поставил? Другой музыке нет, что ли?.. В ванной горит свет, выключи свет в ванной…

Он не слышал лавину ее вопросов и распоряжений, он видел, он уже видел свой завтрашний день в звуках победы, разглядывая ее спину. Он ощущал радость расставания своими ладонями, держащими ее холодные сапоги, плачущие остатками умного, все понимающего снега. Она спешила к ним, туда, где мир был закрыт в узкую призму. Там уже были возгласы и визги встречи, там разливалась шотландская бутылка и прикуривались сигареты, там были взгляды оценки одежды и потоки лживых комплиментов, там была улыбчивая злость в сторону новой Надежды, которую привела ее старая гвардия. Вадим открыл холодильник и налил в стакан холодного кефира, облизнув вкусные губы почти как в детстве.

– Вадик! Ком цу мир, битте! Нам нужна твоя помощь! – сладко-настойчивый приказ прилетел из комнаты, где Кузьмин уже молчал, наблюдая за женщинами с фотографии на кассете.