припудренные сединой волосы и раскосые зеленые глаза, от которых балдели дамы разных возрастных и социальных групп.

Чернов, как дорогой предмет, украшал собою магазин. Он был талантлив и обаятелен, богат и щедр, доброжелателен и умен, он любил дорогие напитки и юмор и заливисто смеялся над добрым анекдотом про женщину, застигнутую мужем с другим, он был хорош во всех отношениях, кроме одного, в котором он был абсолютным негодяем.

Он был невероятно, чудовищно, по-звериному ревнив. Знал об этом своем грехе, но ничего не мог с собой поделать. Он ревновал не к женщинам, нет, и не к, боже упаси, мужчинам. Негодяй Чернов ревновал к чужому успеху, до колик, до рези в глазах он завидовал тому, кто понимал в вещах лучше него, быстрее соображал и больше зарабатывал на тех предметах, что Чернов, при всем своем уме и интеллигентности, оставлял без внимания.

Одним из объектов такой ревнивой зависти был, к сожалению, я.

Болячка возникла и развилась давно, приняв хроническую форму.

Несколько раз мне везло, у него из-под руки, в его собственном магазине я выхватывал вещи, что после атрибуции и реставрации оказывались шедеврами и стоили денег.

Теперь, когда я появлялся в магазине, милейший Чернов оставлял дела и, как Бонд, брал меня на прицел. За рукопожатиями и шутками про какой-нибудь обыденный геморрой пряталось его обостренное внимание разведчика к каждому моему движению и даже взгляду. Взгляд перехватывался, движение опережалось, и, когда я клал глаз, скажем, на картину и мягко спрашивал: почем, цена для меня, на всякий случай, по-товарищески утраивалась, а то и удесятерялась.

Так случилось и на этот раз.

Ах, людям давно известно, что причина многих бед заключена в них самих. Каждому человеку на вечное хранение сданы два сейфа – один с хорошими чертами и поступками, другой с поступками совершенно противоположного свойства, и человек от человека отличается только соотношением размеров этих сейфов, все остальное одинаково. В состоянии спокойном, за чашкой чая или беседой у камина под перезвон ледышек в увесистом стакане с виски люди милы, рассудительны, местами даже интеллигентны и, как правило, качая головами, осуждают того, кто поступает гадко и назло. Но стоит милому собеседнику или собеседнице оказаться в пиковой ситуации, как очень у многих открывается крышка второго сейфа, а вместе с ней открываются рты, и все летит к черту и даже дальше.

Озарение со мной случилось тогда невероятное. Давно уже ничто не удивляло, и вот, пожалуйста, произошло и оставило след. Едва нога моя переступила магазинный порог, как я углядел свою, единственную вещь и тотчас захотел ее во что бы то ни стало.

Довольно большая, французская, бронзовая скульптура, на постаменте подписанная «Пуатье».

Балерина на пуантах. Модерн.

Мягкая, благородная патина, легкий газ платья, скрывающего грудь и лоно, утонченность струящихся линий, ощущение свободы и полета.

Но главное было вовсе не в изяществе, чистоте пропорций или качестве литья.

Я тотчас заметил в ней другое, чрезвычайно редкое и дорогое свойство.

Скульптура дышала, она была живой.

Не знаю, кто такой Пуатье, подумал я, но то, что он гений, совершенно очевидно.

Я смотрел на девушку, и мне казалось, что свои невесомые руки она протягивает именно ко мне, что еще немного, и с ее губ слетит ко мне вопрос, на который я должен буду ответить судьбой.

Я влюбился в девушку с первого взгляда, я понял, что без нее не уйду.

К счастью, Чернов был плотно занят настырным восточным клиентом, задававшим ему много лишних вопросов, и у меня образовалось несколько свободных минут, чтобы обратиться к Арине, старшему продавцу.

– Почем? – спросил я, стараясь оставаться равнодушным.

– Нравится? – переспросила Арина, которую невозможно было провести, потому что она любого клиента видела насквозь, а меня, можно сказать, даже глубже.

Я знал ее давно, еще с тех пор, когда она работала не у Чернова, а в другом, приличном, но давно сгинувшем месте. Взаимные симпатии наши давно переросли в дружбу и, было время, даже колебались на грани между дружбой и романом. Однако перевеса в сторону романа не произошло, и слава богу.

Романы имеют свойство оставлять на донышке расставания горечь, а дружба – это компот, которого хочется всегда.

Чернов о богатстве наших отношений, конечно, не знал. Возможно, кое о чем догадывался, но, как говорят профессионалы сыска, догадки к делу не пришьешь. Так или иначе, Арина в стане Чернова была моим агентом влияния, мы понимали друг друга без слов и на расстоянии.

– Так почем? – спросил я ее глазами.

– Две с половиной, – шепнула она и едва заметно, предупредительно кивнула в сторону Чернова.

Я понял, что предмет следует оплатить и забрать немедленно, пока Чернов занят, иначе, заметив меня, он прибегнет к обычному своему фокусу и назначит мне совсем другую, запретительную цену, а узрев на моем лице огорчение от такого негодяйства, испытает ощущение, родственное сладострастию.

Я тотчас извлек из своих хранилищ трудовые зеленые бумажки и, стараясь держаться к Чернову серой маскировочной спинкой своей куртки, протянул их Арине.

Умница Арина уже упаковывала мою любимую девушку, когда восточный клиент, черт бы его побрал, внезапно вырвался из-под Чернова и, так ничего и не купив, дал ходу. Чернов в черном расстройстве обернулся, но увидел меня и, забыв о несостоятельном Востоке, улыбнулся. Улыбнулся обаятельно и тепло, как умел улыбаться только он.

Последовали приветствия и традиционные милые шутки по геморройно-простатитной тематике, в смысле, у кого это самое уже есть, а у кого еще только обязательно будет. Я громко смеялся, я пытался, как мог, отвлечь его простатитом от упаковочных работ, но, когда дело касается бизнеса, Чернова не волнует даже простатит.

– Это что? – спросил он у Арины, еще продолжая улыбаться, но уже учуяв шанс исковеркать мне жизнь.

– Вот, – скромно сказала Арина, – человек купил.

– За сколько? – уже ликуя, спросил Чернов.

– За две с половиной, как в ценнике, – наивно ответила Арина, заранее отметая от себя обвинения в пособничестве врагу, то есть мне.

И тут Чернов с присущим ему артистизмом исполнил демонстрационный, словно заранее записанный на цифру, скандал.

Магазин на несколько мгновений превратился в театральные подмостки, посетители – в зрителей.

Он вскричал, что хозяин здесь он и ценами распоряжается тоже он. Что Арина выжила из ума и совсем ослепла, потому что в ценнике, перед цифрой два, обязана была увидеть единицу, и что, таким образом, любимая моя балерина стоит двенадцать с половиной тысяч и никак не меньше.

Исполнение скандала сопровождалось топаньем ног, ораторским выбрасыванием рук, покраснением щек и, конечно, общим раздуванием