что, купив балерину по убийственной цене, попал в денежный цейтнот, а то и вообще в смертельный штопор, как из него выходить, не соображу и лечу в пропасть. И поэтому, добавил я, только поэтому я решил… – тут я сделал паузу, как бы для того, чтобы перевести дыхание, а на самом деле для того, чтобы дать Чернову возможность самому закончить столь приятную для него новость.

– Короче, ты хочешь девушку вернуть, – талантливо догадался он, и сам себя загнал в мышеловку.

Я судорожно кивнул, я добавил, что мне это очень неприятно, но жизнь не спрашивает, жизнь берет за горло. Умница Арина сказала, что понимает меня и сочувствует.

Надо отдать ему должное, Чернов держался мужественно, без истерик и криков, что обычно случается в ситуациях, когда люди – их, кстати, можно понять, не хотят возвращать деньги.

Размотав упаковку, я выставил копию девушки на прежнее ее магазинное место. Одного взгляда Чернову было довольно, чтобы убедиться, что все в порядке. Он дал добро.

– Нет проблем, – сухо сказал он. – У меня уже есть на нее покупатели.

Зеленые бумажки ложились одна на другую, готовясь вернуться в мой карман, и в этой ситуации главное было не выдать своего триумфа. Актерское дарование помогло мне и на этот раз. У меня хватило сил сыграть сочувствие Чернову, я пожал ему руку и сказал сердечное «прости». Я пожелал балерине быть как можно скорее проданной, подмигнул Арине, чего она совсем уж не поняла, и без спешки покинул магазин.

Для меня и моей возлюбленной, что ждала меня дома напротив телевизора, наступили дни счастья.

Я ласкал ее взглядом, я нежил ее, касаясь кончиками пальцев оголенной спины, которая, ей-богу, была теплой, я шептал ей на ухо бессмысленную и горячую чепуху, я читал ей великие стихи о любви.

В свете вечерних настольных ламп она была особенно хороша. Мягко рисовались плечи, мерцало лицо, и размыкались готовые мне ответить губы. Пуанты заострялись, тетивой натягивался подъем и вся ножка, и девичья фигурка, казалось, вот-вот спрыгнет с постамента в мои нетерпеливые объятия.

Я засыпал в восхищении. Нет, господа, думал я, что ни говорите, а копия скульптуры, что нынче стынет в магазине, отличается от моего оригинала не только новыми винтами. Но тем, чего не может увидеть глаз, зато могут почувствовать сердце и душа. Тем, чем большое ремесло отличается от великого искусства. Миша-штука, конечно, большой мастер, думал я, но гений Пуатье все равно выше.

Я был счастлив. В кармане хрустели зеленые деньги, на постаменте радовалась жизни моя любовь. Месть удалась, животное во мне затихло, и пусть тридцать раз простит меня дорогой Чернов, он виноват сам.

А потом… О, как бы мне хотелось обойтись без этого «потом» и закончить рассказ на счастливом и гордом клекоте. Но я знаю, закон суров. Не выговоришься, не доверишь бумаге правду, правда сама тебя съест.

Мое черное «потом» пришло, как оно обычно приходит, внезапно и незаслуженно и отравило жизнь навсегда.

Однажды домработница, с ее проклятой дотошностью, вытирала в квартире пыль. Она сняла балерину с тумбочки карельской березы и поставила на пол. Водружал ее на законное место случившийся, как нарочно, под рукой я. Я осторожно поднял свое бронзовое сокровище и…

Не могу даже выговорить сразу.

Попробую еще раз.

Я осторожно поднял казавшуюся мне пушинкой девушку и… ненароком взглянул на нее снизу.

Я сперва похолодел, а потом мне стало жарко.

Я схватил лупу и, уже через лупу, еще раз рассмотрел балеринину изнанку.

Я с ужасом увидел, что та, которой я отдал сердце, крепится к постаменту новыми винтами. Новыми!

Как же так? Что это значит?

Спокойно, спокойно, только спокойно, говорил я сам себе, но сердце запрыгало не в ритме, и мысли понеслись со скоростью света.

Значит, я ошибся? Желая обмануть Чернова, обманулся сам? Значит, подлинную скульптуру гениального Пуатье я лично вернул Чернову? А сам миловался с копией? Значит, я идиот и так мне и надо?

Всё верно, ответил я сам себе и спрятал лупу. У меня деньги и копия. Я идиот, и так мне и надо.

От любви до ненависти один шаг. Мгновенно, очень по-мужски я охладел к той, кого еще недавно считал идеалом. Я набросил платок на ее обманную красоту, которой недавно поклонялся, и понял, что идеала не было, он существовал лишь в моем воображении. Но как вернуть подлинник? Как вырвать его теперь из крепких черновских рук? Неужели еще раз повторять знакомый финт с покупкой и отливкой двойника у Миши-штуки?

Других идей не было, сна – тоже, я промучился всю ночь.

Назавтра, как легко понять, я оказался в знакомом магазине.

Ей-богу, в этот раз я не включал актерства, но, едва увидев меня, Арина и Чернов предложили мне стул и валокордин.

– Что, – проницательно спросил Чернов, кивнув на стынущую в витрине балерину, – страдаешь по девчонке?

Я кивнул.

Нетвердыми и, казалось, выдававшими зависть шагами я подошел к скульптуре Пуатье и сразу все понял.

Я понял и смирился с тем, что ни черта не смыслю в искусстве. Я понял, что именно эта, живая и теплая, танцующая передо мной в холодной черновской витрине, в мертвенном электрическом свете балерина и была оригинальным творением гения Пуатье.

Чтобы окончательно в этом убедиться, я поднял девушку и взглянул на нее снизу.

Лучше бы я этого не делал.

Я увидел такое, что едва не выронил тяжелый бронзовый предмет в заставленную фарфором витрину.

Я увидел новые винты. Новые! Точно такие же, что стояли на моей, оставленной дома и разлюбленной копии.

Я нашел в себе силы поставить девушку на место и тихо сел на стул.

– Вам плохо? – спросила чуткая Арина.

Я промычал что-то неопределенное, и она тотчас накапала мне валокордин.

– Не расстраивайся, старичок, – понимающе сказал Чернов. – Накопишь деньжат, она будет твоей.

Он усмехнулся и удалился в свой крохотный, за деревянной выгородкой кабинет. Его усмешка долго звучала в ушах и сводила меня с ума.

Почему он смеется? Спросить? Прямо в лоб? А о чем? Почему вместо оригинала ты торгуешь копией? Хороший вопрос, особенно от меня, который эту копию вернул. Да, но откуда взялась вторая копия? И где оригинал? Так он мне и скажет. Да, но где же он все-таки? И почему Чернов так подозрительно ехиден?..

Отдышавшись, я поднялся на мягких ногах и, обреченно подмигнув Арине, чего она совсем уж не ожидала, оставил поле боя.

С тех пор я лишился покоя.

Возмездие, к которому я так справедливо стремился, развернулось