Роль прозвучала так профессионально и, главное, так ново для меня, что мне, как обычно, не оставалось ничего другого, кроме как приветствовать талантливого Чернова аплодисментами. Искры благородной ненависти просыпались на меня из глаз артиста, он шагнул к хозяйской конуре, устроенной на задах торгового зала, и хлопнул дверью.

– Сумасшедший, – негромко подвела итог Арина. – И ведь только с вами он так. Наверное, любит.

– Я его тоже люблю, – сказал я. – Сильно.

Арина распаковала мою живую бронзовую любовь и выставила ее на прежнее место.

Девушка смотрела на меня со слезами отчаяния в глазах. Она, как и я, страдала. Мы не могли, не имели права расставаться.

Мы не расстанемся, дорогая, поклялся я. Потерпи, любимая. Мы обязательно будем вместе. А негодяю Чернову я отомщу.

С этой категоричной, согревшей мне душу мыслью я, кивнув Арине, покинул противный магазин.

Летели дни, но мечты о прекрасной балерине не оставляли меня. Дома я приготовил ей уютное место напротив телевизора, и в проекциях на будущее осязаемо представлял себе нашу долгую счастливую жизнь. Но как отомстить Чернову и как завладеть любимой за справедливую цену? Я выкручивал мозги во всех направлениях, но ничего не мог сообразить.

Месть жила и ворочалась во мне словно гадкое, склизкое животное. Месть искала шанса. О, как смекалист я был тогда, как хитер и как изворотлив! Мой второй сейф оказался поистине бездонным, масса собственных низких качеств, открывшихся во мне, меня восхищала.

Однажды ночью, вернее, коротким летним рассветом, когда тень оконного перекрестия уже отпечаталась солнцем на потолке, меня осенило. Мысль была такой простой и такой гениальной, что на какое-то, впрочем, недолгое время я почувствовал себя титаном и не усмотрел в этом ничего для себя невозможного.

Скромно, с потупленным взором я явился в черновский магазин. Бумажка к бумажке я выложил за возлюбленную двенадцать с половиной тысяч и попросил упаковать.

Арина была потрясена.

Чернов изо всех сил старался смотреть на меня с сочувствием и даже жалостью по случаю моего разорения. Но я заметил, как плескалась затаенная радость в его зеленых глазах, как на губах и щеках проступала довольная улыбка.

Бедный, бедный Чернов, ядовито думал я, как дорого ты заплатишь мне за эту улыбку!

Не поднимая глаз, я пожал ему руку и сказал «спасибо», я даже подмигнул Арине, чего она совсем уж не поняла, и, обняв дорогой предмет, удалился.

Месть повернулась во мне и, умиротворенная, улеглась на бок. Первая часть дьявольского плана была осуществлена.

Дома я поставил балерину на предназначенное место и объяснился ей в любви. Мне кажется, она ответила мне тем же. Мы оба были абсолютно счастливы и, помнится, вместе смотрели телевизор.

На другой же день, засунув любимую в большую спортивную сумку «Адидас», я отправился в музей, к Мише-штуке.

Немногословный, можно сказать, угрюмый Миша, внешностью образцовый бандит, был потрясающим литейщиком бронзы и многие годы трудился в музее. Нужда в нем возникала у меня редко, но уж если возникала, и если Мастер брался, он всегда выдавал качество. Штукой же его прозвали за то, что он всегда брал за работу тысячу, даже если работа стоила семьсот или, наоборот, тысячу триста долларов. Проблема заключалась не в оплате, а в том, что, обращаясь к Мише, вы никогда заранее не знали, возьмет он вещь или откажет. Миша, как американское посольство, мог отказать без объяснения причин.

Замирая, я выставил перед ним девушку.

Миша хмыкнул, покурил «Приму», бесстыдно разглядывая ее наготу, и, наконец, кивнул, что было уже небезнадежно.

Я говорил много, возбужденно и часто лишнее – Миша не мигая смотрел на меня стоячими своими глазами и ждал, когда я иссякну. Суть моего выступления он словил верно. Я заказывал Мастеру отлить копию возлюбленной, которую бы никто, слышите, никто! не смог бы отличить от оригинала. Причем отлить срочно, быстрота, как когда-то кадры, решала сейчас всё!

Миша мрачно повертел в руках окурок и произнес одно-единственное, сделавшее меня счастливым, слово: «Штука».

Мы ударили по рукам, и моя балерина, взглянув на меня с осуждением, отправилась на клонирование.

Животное мести самодовольно почесало себя под мышкой. Вторая часть плана завершилась не менее успешно, чем первая.

В нетерпеливом ожидании прошла неделя.

В счастливый день Миша выставил передо мной две скульптуры и, закурив «Приму», отошел в сторону.

Я знал, что Миша большой мастер, знал, что способен он на многое и большое, но чтобы так!.. Я был потрясен. Чтобы сбить наваждение я, как бык, мотнул головой, но даже это не помогло.

Бронза, патина, прочеканка, росчерк гения на постаменте – «Пуатье», все было совершенно одинаковым. Но это бы еще полбеды. Они обе были живые, обе! Обе протягивали ко мне невесомые руки, обе задавали вопрос, на который я должен был ответить судьбой.

Ха-ха, почему-то вдруг пришло мне в голову, вот и верь после этого женщинам, что каждая из них единственна и неповторима. Повторение всегда возможно, господа! Руки, ноги, глаза, губы – всё прекраснейшим образом идет под копирку, даже шарм и чары. Уж если Миша смог так, о возможностях Создателя и говорить не приходится.

Единственное, крохотное, можно сказать, микроскопическое различие, на которое указал мне Миша, заключалось в винтах, прикрепляющих внизу фигуру балерины к постаменту. Они, если внимательно, а лучше через лупу, на них посмотреть, были новыми. Впрочем, для этого надо было скульптуру перевернуть, взять лупу и вглядеться. Но кому это в голову придет и зачем, если внешние достоинства скульптуры выше всяких похвал и не вызывают никаких сомнений? Чернов с его обаятельной улыбкой замечательнейшим образом продаст эту девушку с новыми винтами, и все будут счастливы.

Я ликовал и успокаивал себя одновременно. Спокойно, спокойно, говорил я себе, Чернов далеко не дурак, и все еще может сорваться. Не сорвется, тотчас спорил я сам с собой. Все подготовлено прекрасно, осталось нанести последний удар.

Я знал, что иду на преступление и подлог, но меня вела святая жажда справедливости. Справедливая месть – не месть, господа, а высокое возмездие, что совсем не одно и то же.

Уложив копию балерины – магазинную упаковку я, естественно, сохранил – в ту же самую сумку «Адидас», я не следующий день явился к Чернову.

Великий актер, должно быть, умер во мне. Едва меня увидела Арина, а вслед за ней Чернов, как они тотчас предложили мне стул и послали кого-то в ближайшую аптеку за нитроглицерином.

На мне не было лица, его замещало одно большое и неподдельное горе.

Со слезами наготове я пожаловался Чернову и Арине,