Теабран растерянно провёл по волосам рукой и накрыл ладонями лицо.

– С вами всё хорошо? – забеспокоился Ноэ, наблюдая за его смятением.

– Признаться, последние дни были каким-то кошмаром, – признался король, тяжело дыша и обкусывая губы. – Но вы, я думаю, уже всё и так знаете.

– Да, но без подробностей. Что произошло?

– Знаете, когда мне было лет двенадцать, мы с местными мальчишками на Валеворе, от чьего общества меня старательно отгораживала мать, залезли на крышу старой богадельни у пролива, откуда было удобно кидаться ягодами по горожанам и не быть замеченными. Я всегда боялся высоты, но тогда решил: раз я в будущем надену корону, я не могу позволить себе бояться забраться на высоту трёх этажей. Так вот, когда мне всё же удалось собрать всю волю в кулак и забраться, как ящерка по камням и подоконникам на черепицу, я целых пятнадцать секунд был близок к ощущению, которое можно было бы назвать эйфорией. Всего три этажа, а я стоял на крыше, подбоченившись, будто весь мир пал ниц у моих ног. А потом под этими самыми ногами вдруг раздался жуткий треск, хруст, и мы втроём провалились внутрь. Мне показалось, что я падал несколько минут, а не мгновений, чуть не убился, испугался. Сейчас я ощущаю то же самое, только в тысячу раз хуже, плюс панику и стыд. Вам когда-то удавалось ощутить что-то похожее?

– Всё так серьёзно?

– Боюсь, что да.

– Я вас слушаю, ваше величество.

– Даже не знаю, с чего начать, – растерялся Теабран. – Всё так сумбурно. Просто голова идёт кругом. Знаете, я всегда боялся попасть в подобную ситуацию, когда почва буквально уходит из-под ног и ты не знаешь, что делать. После того случая с падением моя мать мне внушала, что когда я стану королём, мне придётся сталкиваться с ситуациями, когда что-то будет идти не так, как я этого хочу, но слова – одно, а почему-то, когда что-то происходит, я всегда вдруг оказываюсь совершенно не готов.

Не проходило ни одного дня, чтобы или она, или Улисса не пилили меня историей моей семьи. Я знаю, плохо так говорить о родне, это всё-таки моя семья, но для меня, кто родился и вырос в настоящей глухомани, среди, по-большому счёту, людей простых, все эти истории о балах, тавромахии, альмандиновой короне были больше похожи на семейные сказания. Нет, я им верил, но я не могу сказать, что стенания моей родни и жалобы на Эдгара Роксбурга, господи боже, как только Улисса его не крыла… так вот, я не могу сказать, что её брюзжания и проклятья в его адрес находили в моей душе какой-то особенный отклик. Да, мне было… не знаю, как выразиться. Как сыну мне было обидно за мою мать. Честно. Не кривя душой. Мне было больно, что король так неблагородно обошёлся с ней, бросив её со мной под сердцем, но я не могу сказать, что на него я был в обиде больше, чем, скажем, на Улиссу, которая ради собственной выгоды распорядилась телом моей матери, как сводник распоряжается телами Миртовых девок. Всё моё окружение, а слухи дошли и до островов, шепталось, что мой отец питал больше искренней любви к бутылке, чем к какой-либо из женщин, и в этом отношении я не впадал в иллюзии. Тем более мне на него глаза открыл ещё сэр Виллем, который менее всего был подвержен каким-либо обидам, а потому видел ситуацию как она есть, без прикрас и преувеличений. Для меня Эссегрид был чужаком, который жил где-то там. Я его не знал, не мог ни полюбить, ни возненавидеть – для меня он был почти мифический персонаж, как будто из какой-то книги. И сколько бы Улисса или мать не распаляли во мне желание мести всему семейству Роксбург, хватало меня часа на полтора, и то я не могу сказать, что это была настоящая злость в их адрес, а не раздражение, вызванное склочными женщинами вокруг меня. Положа руку на сердце, отец Ноэ, мне было бы гораздо проще жить на островах, плести рыболовные сети – что мне, кстати, виртуозно удавалось, – и не иметь ни малейшего понятия о том, что творится по ту сторону Мёртвого пролива. Я вообще успокаиваюсь, когда делаю что-то руками, что мне теперь, конечно же, не светит. Но! Прошу, святой отец, только никому.

– Разумеется, ваше величество, мы же в исповедальне.

– Если мать узнает мои истинные мысли, она ещё больше осатанеет. Тем более, по большому же счёту уже неважно, что я думаю, ведь так? Я тут. Я больше не рыбак и едва ли когда-нибудь ещё в своей жизни возьму в руки удилище. Вместо него у меня теперь корона, а вместо замка Блэйков – Туренсворд, сплю не на тонкой перине, а в шелках и бархате, и я должен это принимать как должное, но я снова чувствую себя мальчишкой на ветхой крыше старой богадельни. Тогда меня забраться на неё уговорили задиристые друзья, а забрать корону – тщеславные мать и бабка. Негерд был треском под моими ногами, и вот покорённая мною крыша обвалилась. Но я считаю себя неплохим человеком. Я… я всегда хочу поступить как надо, как правильно, угодить. Я хочу как лучше для меня, матери – я её люблю несмотря на то, что ненавижу, – а получается так, что хуже некуда. Дурацкая ситуация, не правда ли?

– О чём вы конкретно, ваше величество? – не понимал священник, сбитый с толку некоторым сумбуром, который вдруг вмешался в стройные речи короля.

– Да, в общем, обо всём. Вся моя жизнь – какая-то сплошная несуразность, начиная с самого зачатия. Может быть, поэтому получается ерунда? Как вы думаете?

Священник по-прежнему ничего не понимал, но продолжил слушать.

– Взять хотя бы мой брак с её величеством, – низкий голос короля вдруг приобрёл уверенность. – Я её люблю. Это ни для кого не секрет. Я в неё влюбился, когда был совсем мальчишкой, просто потерял голову, заикался, как идиот, когда делал предложение, что странно, мы же были знакомы сколько я себя помню – выросли вместе, дружили буквально с пелёнок. А потом, когда я в тот день увидел Иммеле с другим, меня как молния ударила – моя! Я не мог позволить какому-то чужаку забрать её у меня. И это был тот случай, когда я впервые воспользовался своим положением и взял её, потому что счёл, что поступаю правильно. Он же был никем, а я – будущий король! Как можно сравнивать? И мать в отличие от Улиссы моё решение поддержала. А ведь Иммеле уже успела обручиться с тем, другим, втайне от отца, ждала ребёнка, а я, считай, самым подлым образом настроил против неё всех, до кого смог дотянуться, отобрал её у соперника, заставил выйти за меня, потому что я наследник проклятого трона Роксбургов! И посмотрите, во что в конечном счёте превратился мой брак? В насмешку над жизнью двух супругов. Если Иммеле не пьяна, так спит, нанюхавшись успокоительных трав или напившись опять же успокоительных настоек. Отказывается делить со мною ложе, избегает, всегда обижена, грубит. Я чувствую Божье благословение, когда она снисходит до обычного общения со мной. В такие дни вокруг моей шеи будто размыкается обруч, который на ней замкнула мать. И я снова счастлив, как в день нашей свадьбы, а потом я снова ошибаюсь, и всё начинается по новой, как сейчас. А я ведь продолжаю её любить, но всю мою любовь, что она ежедневно отвергает, я дарю Дункану. Если бы вы знали, как болит моё сердце, когда сын просится к матери, а она устала, мучается головной болью, испытывает слабость, спит – и ещё тысяча причин, которые становятся между ней и теми, кто хочет от неё обычной ласки. Да, она хорошая мать, по крайней мере, когда не пытается найти своё спокойствие в бутылке, чему, конечно же, не способствует ни то, как я захватил трон, ни бойня в Негерде, которую я молча допустил, ни остальное, но об этом позже. Иногда я застаю жену в её покоях, сидящую на кровати, завёрнутую в одеяла. Сидит и молча смотрит в окно, подобно животному: без мыслей, просто созерцает нечто снаружи,