насильно. Обыскали. Нашли медальон с Пресвятой Девой и карточку фалангиста. Послали его к Дуррути9, командиру колонны; тот целый час расписывал ему анархистские идеалы, а потом предложил на выбор: или умереть, или немедленно присоединиться к тем, кто взяли его в плен, и воевать против вчерашних товарищей. Дуррути дал мальчишке 24 часа на размышление. Когда 24 часа истекли, мальчишка сказал «нет» и был расстрелян. Между тем Дуррути в некоторых отношениях был человеком изумительным. Смерть того юного героя всегда будет лежать грузом на моей совести, хотя я узнала о ней только задним числом10. А вот еще. В селении, которое то красные, то белые брали, потом теряли, снова брали, снова теряли – не знаю сколько раз, – красные, когда овладели им окончательно, нашли в подвалах горсточку ошалелых, напуганных и голодных людей, среди которых было трое молодых мужчин. И рассудили так: «Если эти парни, вместо того чтобы уйти с нами при нашем последнем отступлении, остались ждать фашистов, значит, они фашисты». Итак, их немедленно расстреляли, затем остальных – накормили, считая себя при этом удивительно гуманными. Ну и последняя история, уже из тыла. Однажды два анархиста рассказывали мне, как они, вместе с товарищами, схватили двух священников. Одного убили в присутствии другого выстрелом из револьвера, а другому сказали, что он может идти. И когда он сделал пять шагов, застрелили. Тот, кто это рассказывал, очень удивлялся, что мне не смешно.

В Барселоне в ходе карательных акций в среднем убивали по пятьдесят человек за ночь. В пропорции к населению это гораздо меньше, чем на Мальорке11, потому что Барселона – город почти с миллионом жителей. Но, с другой стороны, здесь в течение трех дней продолжались кровопролитные уличные бои. Хотя в таких делах цифры, может быть, не самое главное. Главное – само отношение к смерти. Ни среди испанцев, ни даже среди французов, которые приезжали то ли на войну, то ли на прогулку (эти последние чаще всего – из малахольных и безобидных интеллигентов), я ни разу не видела, чтобы хоть кто-нибудь, хотя бы наедине, выразил осуждение, отвращение или, по крайней мере, неодобрение по поводу бесполезно проливаемой крови. Вы говорите о страхе. Да, страх был важной составляющей в этих убийствах; но там, где я была, я не видела, чтобы он занимал такое место, которое ему придаете вы. Мужчины, очевидно, смелые, – я говорю о тех, чью смелость могу засвидетельствовать сама, – за столом, в веселой компании, с прекрасной, чистой улыбкой на устах рассказывали, сколько они убили попов или «фашистов» (определение весьма широкое). У меня было такое чувство – лично у меня, – что, как только светские или духовные авторитеты отделяют некую категорию лиц от числа тех, чья жизнь имеет ценность, тут же убийство становится для человека самым естественным делом. Когда он знает, что может убить и при этом его не накажут и не осудят, он убивает – или, во всяком случае, с одобрительной улыбкой смотрит на других, которые убивают. Если поначалу еще испытывают некоторое отвращение, о нем молчат, и вскоре страх показаться недостаточно мужественным до конца подавляет это чувство. Людьми овладевает какой-то азарт, опьянение, перед которым может устоять лишь такая сила духа, которую я вынуждена признать исключительной, ибо сама ни разу ее не встречала. Зато я увидела здесь милых, тихих французов, которых до тех пор не презирала, которые не имели охоты убивать собственноручно, но купались в этой атмосфере, пропитанной кровью, с видом полного удовольствия. Вот за этих я уже никогда в жизни не дам и ломаного гроша.

В такой атмосфере очень быстро меркнут сами цели борьбы. Ибо сформулировать цель можно лишь на основе общественного блага, блага для людей, – а жизнь человека оказывается не имеющей никакой ценности. В стране, где громадное большинство бедняков составляют крестьяне, целью любой крайне левой12 организации, казалось бы, должно быть улучшение жизни крестьянства; и эта война, может быть в самую первую очередь, изначально, была войной «за» и «против» передела земли. И вот эти несчастные – и прекрасные – арагонские крестьяне, которые даже в унижениях сохраняли в себе столько достоинства, – они и для ополченцев были всего лишь объектом насмешек. Даже без хамства, без оскорблений, без жестокостей, – по крайней мере, я об этом не слышала, но знаю, что в колоннах анархистов грабеж и изнасилование карались смертью, – людей с оружием в руках от невооруженного населения отделяла пропасть, в точности такая же пропасть, которая разделяет бедных и богатых. Это всегда чувствовалось в несколько униженном, покорном, боязливом поведении одних – и в развязности, беззастенчивости, высокомерии других.

Сражаются добровольно, жертвенно – и гибнут на войне, которая похожа на войну наемников, только с бóльшими жестокостями и с меньшим уважением к противнику.

Я могла бы бесконечно продолжать эти размышления, но пора остановиться. С тех пор как я побывала в Испании, из всего, что я слышу, из всей массы рассуждений об Испании, что мне приходится читать, я ничего не повторю от себя, кроме того, что пишете Вы один. Ибо я вижу, что Вы, погрузившись в атмосферу испанской войны, выстояли. Вы роялист, ученик Дрюмона13, – что же с того? Мне Вы несравненно ближе, чем мои товарищи по Арагонскому ополчению, – товарищи, которых я, однако, люблю.

То, что Вы говорите о национализме, о войне, о послевоенной французской внешней политике, по большей части близко моему сердцу. Мне было десять лет, когда был подписан Версальский договор. До тех пор я была патриоткой, со всем воодушевлением, на которое способны дети во время войны. Желание унизить побежденного врага, которое в то время (да и в последующие годы) лезло отовсюду в совершенно отвратительной манере раз и навсегда излечило меня от этого наивного патриотизма. Унижения, которые причиняет кому-либо моя страна, для меня еще тяжелее, чем те, которым могла бы подвергнуться она сама.

Я боюсь, что утомила Вас таким длинным письмом. Мне остается только еще раз выразить Вам мое искреннее восхищение.

С. Вейль.

Мой адрес: мадемуазель Симоне Вейль,

3, ул. Огюста Конта, Париж (6-й район).

P.S. Я написала Вам свой адрес чисто машинально. Потому что, во-первых, думаю, что у Вас есть дела поважнее, чем отвечать на такие письма. А во-вторых, я собираюсь провести месяц или два в Италии, где Ваше письмо меня может не догнать, даже если его пропустят.

Комментарий переводчика: «Смерть того юного героя…»

Согласно документам Национального исторического архива (Саламанка), Анжель Каро Андрес, чья смерть произвела большое впечатление на