Кажется, для нее это долгожданная возможность высказаться, освободиться от мучащих воспоминаний и раздумий. Пообещав, в начале письма, воздержаться от подробных рассказов, она не может остановиться. Симона была в колонне Дуррути недолго, видела немного. В боях она не участвовала (кроме одной мелкой стычки), да и толку от нее, полуслепой и неловкой, там не могло быть. Из строя вывела ее не боевая рана, а прозаический, хотя и весьма тяжелый, ожог на кухне. Почти не видя без очков, она шагнула в только что снятый с костра котел с кипящим маслом. Это несчастное происшествие избавило Симону от того, чтобы быть свидетельницей и пассивной соучастницей злодеяний, во всяком случае, не меньших, чем творили франкисты. Она поняла это очень скоро.

Симона пишет Бернаносу не как человеку «с другой стороны»: напротив, в её собственных глазах, оба они стоят в этой войне по одну сторону. Оба – на стороне Того, кого Симона ни разу в письме не называет по имени, но кто в нем незримо присутствует: Бога, который есть Любовь. Бога, который утаил себя от премудрых и разумных мира сего и открывается младенцам (Мф 11:25). И при этом, как Полнота всего, Он объемлет и всю мудрость мира, и всю его красоту, и всё, что в нем есть светлого и благородного: сострадание, уважение к человеку, его достоинство и честь, все подлинные сокровища его мысли, вдохновения, труда и культуры.

Месье,

Хотя и несколько смешно – писать писателю, который постоянно, по самой природе своего ремесла, загружен письменной работой, но я не могу удержаться – после того, как прочла «Большие кладбища под луной». Это не первая ваша книга, которая меня тронула; из тех, что я читала, «Дневник сельского священника» – самая лучшая и, вероятно, великая книга. Но то, что мне могли понравиться другие ваши книги, еще не было достаточным поводом утомлять вас письмами. Что же касается последней, здесь другой случай; у меня есть опыт, который соответствует вашему, – хотя и более короткий, менее глубокий, – опыт, испытанный и пережитый, как может показаться (но только показаться!), совсем в другом состоянии духа.

Я не католичка (то, что я сейчас скажу, несомненно, любому католику покажется самонадеянным в устах некатолика, но я не могу выразиться иначе), хотя ничто католическое, ничто христианское никогда не было для меня чуждо. Я иногда говорю сама себе, что как только на дверях церквей написали бы, что вход сюда запрещен тем, кто пользуется доходами выше такой-то ограниченной суммы, я в тот же момент обратилась бы в католичество. С самого детства мои симпатии были устремлены к политическим группам, которые выступают в защиту презираемых слоев общества, пока я не осознала, что эти группы способны разочаровать любые симпатии. Последней такой группой, которая внушила мне некоторое доверие, была испанская НКТ3. Еще до гражданской войны у меня был опыт небольшого путешествия по Испании, – недолгого, но достаточного, чтобы почувствовать любовь, которую трудно не испытать по отношению к этому народу. Я видела в анархистском движении естественное выражение его достоинств и недостатков, его более-менее законных чаяний. НКТ и ФАИ4 были странной смесью, куда допускались все кто угодно и где, вследствие этого, рядом с аморализмом, цинизмом, фанатизмом, жестокостью уживались любовь, братство и особенно дух чести – что бывает столь прекрасно наблюдать у людей униженных. Мне казалось, что число людей, которые пришли сюда, воодушевленные идеалом, преобладало над теми, кем двигал вкус к насилию и беспорядку. В июле 1936 года я была в Париже. Я не люблю войну; но что во время войны более всего внушает мне ужас – это положение тех, кто остается в стороне. Когда я поняла, что не могу, как бы сама того ни хотела, морально отстраниться от этой войны, – то есть не могу не желать, ежедневно и ежечасно, победы одних и поражения других, – я сказала себе, что оставаться в Париже для меня равнозначно дезертирству. Я села на поезд до Барселоны с намерением участвовать в войне. Это было в начале августа 1936 года.

Случайная травма сократила мое пребывание в Испании. Несколько дней я была в Барселоне; затем в арагонской деревне на берегу Эбро, примерно в пятнадцати километрах от Сарагосы (в том самом месте, где недавно перешли Эбро части Ягуэ5); затем во дворце Ситжеса6, где был устроен госпиталь; потом снова в Барселоне: всего чуть меньше двух месяцев. Покинула я Испанию против воли, с намерением вернуться; но впоследствии, уже по собственной воле, ничего не сделала для возвращения. Я не чувствовала больше никакой внутренней необходимости участвовать в войне, которая теперь была уже не войной голодных крестьян против землевладельцев и духовенства, стоявшего заодно с землевладельцами, а войной между Россией, Германией и Италией.

Я узнаю тот запах гражданской войны, крови и террора, которым пропахла Ваша книга; я сама им дышала. Я не видела и не слышала, должна Вам сказать, чтобы кто-то доходил до таких низостей, о которых Вы повествуете в некоторых рассказах: не видела этих убийств старых крестьян, этих «баллилас»7, преследующих стариков ударами дубинок. Однако мне было достаточно и того, что я слышала сама. Мне не пришлось присутствовать при казни священника; за несколько минут до расстрела я спрашивала себя: «Зачем ты пришла? Просто посмотреть? Или же чтобы тебя саму застрелили за попытку вмешаться?» До сих пор не знаю, как бы я поступила, если бы счастливый случай не остановил казнь…

Сколько историй теснится под моим пером!.. Но рассказывать их было бы слишком долго; да и ради чего? Хватит и одной. Я была в Ситжесе, когда вернулись из экспедиции на Мальорку разгромленные ополченцы. Слышно было, что они понесли большие потери. Что из сорока молодых парней, отбывших из Ситжеса, девять погибли. Определенно известно только то, что вернулся тридцать один. Буквально в следующую ночь было совершено девять акций возмездия и убито девять фашистов – или тех, кого так называли, – в этом маленьком городке, где в течение июля не было никаких инцидентов. В числе этих девяти – тридцатилетний пекарь, чье преступление, как мне сказали, заключалось в том, что он числился в местной «соматен»8; старик-отец, у которого он был единственным сыном и единственной опорой, сошел с ума. Другой случай: в Арагоне небольшой интернациональный отряд из двадцати двух добровольцев (со всего света) после легкой стычки взял в плен пятнадцатилетнего мальчишку, который сражался как фалангист. Тотчас после пленения, весь дрожа (он видел, как были убиты его товарищи-земляки), он сказал, что его записали