И все же я знаю, что она станет графиней Элтон, как только это позволят приличия: скажем, после того, как пройдет год траура по моей матери и, возможно, три лицемерных месяца по мне. Отец считает себя еще молодым и довольно красивым. Он совершенно не способен устоять перед капиталом, который принесет ему мисс Диана. Когда она поселилась в нашем доме и тетя Шарлотта стала ее платной дуэньей, я почти не выезжала в свет, поскольку не желала, чтобы меня видели в ее обществе. Бóльшую часть времени я проводила у себя и, пользуясь уединением, прочла много книг. Все модные современные романы оставили след в моей душе. Однажды – день, который запечатлелся в моей памяти как своего рода поворотный для меня, – я прочитала роман, написанный женщиной, который сначала не совсем поняла. Однако, перелистывая его страницы повторно, я вдруг осознала его ужасную чувственность, и это наполнило меня таким неподдельным отвращением, что я отшвырнула книгу в порыве отвращения и презрения. Тем не менее этот роман хвалили все ведущие издания. Критики именовали непристойности „смелостью“, а пошлые цитаты приводили как примеры „блестящего остроумия“. Хвалебных рецензий оказалось так много, что я решила перечитать книгу. Поощряемая „литературными цензорами“, я сделала это, и мало-помалу грязное сочинение стало разъедать мою душу. Я начала думать о мерзостях и постепенно стала находить удовольствие в подобных размышлениях. Я заказала другие книги того же автора, и мой аппетит к похотливым романам усилился.

Тем временем одна моя знакомая, дочь маркизы, девушка с большими черными глазами и полными некрасивыми губами, которые напоминали мне свиное рыло, принесла мне несколько томиков стихов Суинберна. Я была поклонницей поэзии, считала ее высшим из искусств и прежде ничего не знала о творчестве этого автора. Я с интересом принялась за чтение, ожидая испытать возвышенные чувства, которыми поэты привлекают менее одаренных смертных, помогая им „взойти на высочайшие пики времени“.

Мне хотелось бы рассказать о влиянии этого сатирического певца на мою душу, ибо есть много женщин, для которых его произведения оказались опаснее самого смертоносного яда. Его стихи развращают душу больше, чем любая книга Золя или самого пагубного из современных французских писателей. Сначала я читала стихи быстро, получая удовольствие от музыкальности и ритма, не обращая особого внимания на содержание. Однако вскоре зловещая молния лишила прекрасное дерево украшавших его листьев: я вдруг уловила жестокость и чувственность, скрытые за витиеватыми фразами и звучными рифмами. На минуту я перестала читать, закрыв глаза и чувствуя сердцебиение. Действительно ли человеческая природа столь низменна, как утверждает этот человек? Неужели нет Бога, кроме Похоти? Разве мужчины и женщины в своих страстях и желаниях стоят ниже животных? Я размышляла, внимательно изучая „Laus Veneris“, „Фаустину“ и „Анакторию“, пока не почувствовала, что опускаюсь на тот уровень, где надругательство над приличиями считают достоинством. Я упивалась дьявольским презрением поэта к Богу и перечитывала „Перед распятием“ до тех пор, пока не выучила стихотворение наизусть. Строки Суинберна звучали в моем мозгу настойчиво, как детский стишок, и в конце концов привели меня к такому же высокомерному презрению к Христу и его учению, как у любого неверующего еврея.

Сейчас для меня это ничего не значит, – сейчас, когда без надежды, веры и любви я собираюсь совершить последнее погружение в вечную тьму и тишину. Но ради тех, кто находит утешение в религии, я спрошу: почему в так называемой христианской стране такому отвратительному кощунству, как „Перед распятием“, позволено распространяться среди народа, не встречая ни единого возражения со стороны тех, кто назначил себя судьями литературы? Я видела многих благородных авторов, которых осудили, не выслушав. Многих из них обвиняли в богохульстве, хотя произведения их имели совершенно иное направление. Но строкам Суинберна дозволяется беспрепятственно творить свое жестокое зло, и автор их прославляется, словно благодетель человечества. Процитирую их здесь по памяти, чтобы мои слова не сочли преувеличением:

Когда мы на тебя глядим,

Мы видим церкви торс зловонный:

Ты от нее неотделим,

От этой шлюхи прокаженной,

Ты в поцелуе сросся с ней,

И с нею сгнил ты до костей.

Господь! Воскресни и твори!

Разрушь забрызганные кровью

Заржавленные алтари!

Прерви молитвы пустословье!

Взгляни: окутал землю смрад

И капает с распятья яд.

Твоею тенью правды свет

Затмил священник – твой ходатай.

На все мольбы – ответа нет

От этой падали распятой,

Лишь гной течет из рук и ног.

Так ты ль Спаситель? Ты ли Бог?

Нет! Будь ты Богом и Творцом,

Ты солнца должен устыдиться:

При самом имени твоем

Оно спешит за тучи скрыться.

Оставь наш мир, с креста сойди,

Умри, исчезни, пропади![39]

Прочитав это, я думала о Христе как о „падали распятой“ – если вообще о нем думала. Я узнала, что никто никогда не упрекал Суинберна за эти слова, что это не мешало рассматривать его как кандидата в поэты-лауреаты и что даже священникам не хватило смелости и преданности делу своего Учителя, чтобы публично возмутиться бесстыдным поруганием Господа. Поэтому я пришла к выводу, что Суинберн, должно быть, прав в своих суждениях, и последовала за ленивым и безрассудным ходом общественной мысли, проводя целые дни за чтением литературы, которая обогащала мой ум знанием дурных и пагубных вещей. Если во мне и была душа, ее убили. Свежесть моего восприятия исчезла: Суинберн, среди прочих, помог мне пройти если не физически, то мысленно через такую фазу порока, которая навсегда отравила мои мысли.

Насколько я понимаю, существует какой-то расплывчатый закон о запрете определенных книг, если они оскорбляют общепринятую мораль. Если такой закон действительно имеет силу, то те, кто его не приводит в исполнение, проявляют удивительное небрежение в отношении автора „Анактории“ – поэта, который беспрепятственно проникает во многие дома, развращая нечистыми помыслами тех, кто прежде был чист и простодушен.

Для меня после чтения его стихов не осталось ничего святого: я считала мужчин животными, а женщин ставила лишь немногим выше, я не верила ни в честь, ни в добродетель, ни в истину и была совершенно равнодушна ко всему, кроме одного – желания поступать по-своему в том, что касается любви. Меня могли заставить выйти замуж без любви из чисто меркантильных соображений, но все равно я нашла бы любовь