все прошло, и Викки, не давшая слезам бежать по накрашенному лицу и потому нагнувшаяся, чтобы они падали наземь, — Викки, подняв глаза, встретила в Марии только холод. Она сказала так же равнодушно:

— Отличный внешний вид бывает порой обманчив. В мальчике могут все-таки сказаться задатки Курта. Знаешь, когда мальчик попадает под полицейский надзор, то первопричину надо иногда искать в том, что у него с малых лет болели уши. У нас, женщин, это иначе, но мужчинам вообще нельзя пускаться в приключения, особенно если у нас с ними ничего нет, а они все-таки слишком к нам добры.

— Чего ты, собственно, хочешь? — спросила Мария.

— Ему скоро понадобится самый бдительный уход. В доме нужен врач.

— Кто будет его оплачивать?

— Я, конечно.

— Ты не мать.

— Именно поэтому. Слушай, Мария, ты не станешь чинить мне помех. Что бы ни произошло между мной и тобой, тут дело идет о ребенке. Ты хочешь, чтобы он вырос большой?

— Я лучше твоего разбираюсь в нем. Совсем он не такой.

Мария поздравила себя, что так быстро преодолела искушение поверить своей ненавистнице. Было еще непонятно, что задумала Викки: забрать ее ребенка — отнять у нее Минго, отнимать его снова и снова?

— Я знаю, чего ты хочешь, но у тебя ничего не выйдет, — заключила Мария.

— Посмотрим. Во всяком случае, Мария, с завтрашнего дня ты больше не будешь каждые два часа убегать с работы, чтобы дать ребенку грудь. Иначе я тебя рассчитаю. В Берлине это означает стать на учет по безработице. Правда, бабы в этом доме препротивные, но раз ты упрямишься, придется поручить им кормить ребенка кашицей, вместо того чтобы передать его в приличные руки. Ну, до свиданья!

Викки поцеловала Марию, и удивительное дело — она точно хотела сделать физически ощутимой разделяющую их ненависть и точно искала опасностей.

Вторник прошел так же, как понедельник. Мария оставалась в квартире Бойерлейнов совсем одна. От двенадцати до половины первого она боролась с собою перед тем, как сделать попытку незаметно уйти. Лисси, однако, пресекла ее колебания, возвестив:

— Госпожа велела передать, что если вы сейчас уйдете, то можете больше не приходить.

Это было сказано с иронией, означавшей в данном случае: «Так, посмотрела бы я теперь!»

Мария подчинилась, и ей подали к рабочему столу обед, оказавшийся очень хорошим. Столовая пустовала. Лисси, хотя ее никто не спрашивал, объяснила, что у господ другие заботы, помимо домашнего уюта, — у каждого, правда, свои. Бывает, что они условятся пообедать дома. Но за полчаса до обеда один звонит по телефону, что не придет, а через десять минут после назначенного часа — другой. Но все-таки порой случается, что все обедают дома, даже брат.

— Брат госпожи?

— Вы еще непременно познакомитесь с ним, фрейлейн. Насколько я его знаю, вы как раз в его вкусе.

Мария предпочла воздержаться от ответа. Улыбка Лисси и ее манера выражаться были слишком многозначительны. Мария узнала также, что хозяин почти неизменно после обеда лежит полчаса на диване. Это подтвердилось, так как в тот же час, как и накануне, господин Бойерлейн включил в столовой свет. Но на этот раз он прямо зашел к Марии. Он поставил перед ней хрустальную вазочку с шоколадом.

— От этого вы, надеюсь, не откажетесь.

Она встала перед своим работодателем. Он сказал:

— Сидите! Здесь не фабрика, мы еще не установили тейлоровской системы{17}. К тому же в Германии демократия начинает входить в быт, — а когда демократия уже вошла в быт… Вот, например, дружите же вы с моей женой! — выпалил он.

Мария испугалась, и ей вспомнился Кирш.

— Вы можете сказать, почему Викки вчера пятьдесят минут просидела в вашей квартире? Слишком долго, чтобы разглядывать материю. С каких пор вы знакомы с Викки?

Мария смутилась.

— Мы познакомились совершенно случайно. Нам довелось недавно проехать часть дороги вместе.

— Значит, вы из Силезии?

На это Мария предпочла вовсе не ответить. Бойерлейн, как на пружинах, прохаживался по комнате.

— По говору, вы скорее из Гольштинии. Не подтверждайте! А то я опять начну сомневаться. Одно, во всяком случае, несомненно — что вы здоровая женщина. Это редкая радость: спокойные глаза, кожа, обвеянная свежим воздухом и все-таки оставшаяся светлой!

Мария почувствовала почву под ногами.

— Вы вовсе этого не думаете. У вас жена смуглая.

— Но не это меня особенно в ней пленяет. Если бы я вздумал вам объяснить, за что я люблю Викки!.. Все равно, я ее люблю — раз навсегда. Это вопрос решимости. Вы не поймете. Я тоже понимаю только тогда, когда нарочно этого хочу. Я мог бы в любой день начать новую жизнь — вопрос решимости.

Он, очевидно, вел разговор с самим собою, а Мария должна была слушать.

— Чего вы, собственно, от меня хотите? — спросила она нетерпеливо.

— Смотрите, вы заметили! Я хочу повысить ваш заработок — с тем чтобы вы точным образом сообщали мне все, что вы узнаете о Викки.

— Мне это впрок не пойдет. Ваша жена мстительна.

— Вы и это уже распознали? Какую же шутку она сыграла с тобой?

Он вдруг обратился к ней на «ты». И он подошел совсем близко к ее столу. У него стали круглые глаза, он показался ей в сущности беспомощным — при этих больших дрожащих щеках — и мог бы растрогать ее. Но она насторожилась; это вышло само собой, ее недоверчивость всегда готова была встать на ее защиту.

— Сложись соответственная конъюнктура, Викки меня погубит, — отчетливо проговорил он, широко раскрыв глаза. Но он поспешно отстранил видение и показал свои содержавшиеся в образцовом порядке зубы. — Вздор! Конечно, вздор!

Мария чувствовала, что ирония его была тем глубже, чем легче был его тон.

— Заметь себе, милочка, обычно человек только потому не совершает преступления, что умирает, не успев его совершить. Преступление, если бы мы до него дошли, явилось бы наиболее полным выражением нашей личности. Кто мог бы до него дойти? Я? Возможно; но я скорее только допустил бы, чтобы оно было совершено другим. Викки и ее любезный братец? Безусловно! От них всего можно ожидать. И это больше имеет значения, чем смуглая кожа, понимаешь?

Неужели он успел побывать у шкафчика с ликерами, когда Мария отвела от него глаза? Или перед ней сумасшедший? У Марии все чаще создавалось впечатление, что люди в сущности все ненормальны. Держат себя в руках, пока с них не спускаешь глаз. А в одиночестве, вероятно, прыгают через кресла или делают осторожные попытки повеситься. Перед ней этот толстый человек вел себя