Короче, я копирую текст анонимки:

14.

Директор школы, человек мирно настроенный и благоразумный, предоставил свой кабинет тем, кто оказался замешан в этом деле. Амалия имела трудный телефонный разговор с полицейским, и тот почти сразу же позволил себе самый грубый тон. Амалия была напугана, растеряна и полагала, что не сможет держаться достойно в присутствии этого типа, которого назвала «дикий мачо». Она попросила, чтобы вместо нее я пошел в школу, где будет проводиться очная ставка между двумя подростками. Эта мысль посетила Амалию после того, как Никита сообщил ей кое-что о поведении беременной девочки. Незадолго до этого я встретился с Никитой и очень строго потребовал, чтобы он рассказал мне правду и только правду про все это дело.

А правда, по словам сына, заключалась в том, что трудно было определить, от кого забеременела дочка полицейского, трудно по той простой причине, что она успела переспать со многими мальчишками. Никита назвал несколько одноклассников, которые вполне могли заделать ей ребенка. Несколько минут спустя я попросил его еще раз перечислить их фамилии. Он перечислил.

– Они хотят сделать меня козлом отпущения.

– А почему именно тебя?

– Потому что считают меня дураком.

Я возразил, что, возможно, другие пользовались презервативами, а он нет. Никита заявил, что все вели себя одинаково, и на глазах у него выступили слезы.

– А ты откуда знаешь? – спросил я.

Едва не плача, он рассказал, что секс был групповым – на каком-то школьном празднике, в туалете у девочек. При этом никто из парней презервативом не пользовался. И Никита тут же с горечью обвинил меня в том, что я тоже считаю его дураком.

Между тем я из осторожности сравнил услышанную мною версию с той, которую он изложил матери, а она повторила мне, и убедился, что обе совпадают. Значит, сын не врет и можно смело идти на встречу в школу. Хромой, которого я ввел в курс дела, предложил сопровождать меня якобы в качестве адвоката, что, по его мнению, поможет держать полицейского в узде. От этого предложения я отказался. Во-первых, если полицейский, который, возможно, не так наивен, как полагает Хромой, раскроет обман, наше положение опасно усложнится. Во-вторых, не стоит врать при Никите, сначала потребовав, чтобы сам он говорил правду и только правду в директорском кабинете.

Мы с ним пришли на встречу последними, опоздав на десять минут, так как у Никиты в последний момент случилась паническая атака. Нам с Амалией пришлось пригрозить ему самыми ужасными последствиями, если он немедленно не выйдет из ванной комнаты, где заперся на ключ. Он вышел, но казался до смерти перепуганным. И по дороге в школу, сидя в машине, не переставал твердить, что виновным можно считать как его, так и многих других, в том числе парней не из их школы, потому что эта девица с кем только не путалась.

Я слушал Никиту, и у меня разрывалось сердце, но не из-за его слов и жалобного тона, хотя отчасти из-за них тоже, нет, причиной был очевидный факт: я по отношению к сыну совершил ту же ошибку, что и мой отец по отношению ко мне, поскольку никогда прямо и ясно не говорил с ним про секс, не поделился собственным опытом, то есть тем, как вел себя в его возрасте. Короче, я позволил ему самостоятельно, без всякой подготовки, без нужных советов вступить на топкую и грязную территорию полового созревания.

Когда мы вошли в кабинет, полицейский и будущая мать нашего предполагаемого первого внука уже сидели за столом. Я испытал легкое эстетическое разочарование, увидев, что он явился без формы. На мой взгляд, его гражданская одежда портила спектакль, который мы с Хромым уже нарисовали в своем воображении. Моему другу даже виделось, что полицейский явится с пистолетом на поясе, который нельзя будет не заметить, – чтобы я сразу наложил в штаны со страху.

Девочка произвела на меня приятное впечатление. Миленькая, стройная, здоровая на вид, с очень красивыми губами, на которых время от времени начинала играть едва заметная улыбка. Глаза небольшие, но очень живые, на лбу я заметил несколько красных точек – следы от прыщей, возможно тем же утром выдавленных дома перед зеркалом. Гладкие волосы, кожа на щеках хорошего цвета, нос прямой и длинный, серебряная серьга в ноздре.

Директор школы предложил нам с Никитой сесть напротив полицейского с дочкой, сам же, готовясь к роли беспристрастного судьи, занял стул, стоявший сбоку. С умеренной любезностью я поздоровался с полицейским и девочкой. Они мне не ответили. Полицейский – короткая бородка, суровый и надменный профиль – не удостоил меня даже взглядом. Усевшись, я заметил, что Никита с одноклассницей обменялись беглыми улыбками. На столе стояли несколько бутылочек с соком и минеральной водой, стаканы, а также металлическое блюдо с печеньем. Я достаточно хорошо знаю своего сына, чтобы не удивиться, когда он быстро схватил одно печенье, даже не дождавшись начала разговора. Девочка хотела последовать его примеру, но отец поймал ее руку в воздухе:

– Ванеса, мы сюда пришли не полдничать.

Вскоре я повернулся к директору, чтобы спросить с приторной вежливостью – а заодно решив испытать терпение представителя закона, – не будет ли он против, если я тоже возьму печенье. Разумеется, разумеется, все это для вас и поставлено. Пожалуйста, наливайте себе сок и воду, если желаете. Никита не заставил себя долго упрашивать. Наполнил стакан апельсиновым соком и быстро выпил, потом за несколько минут ополовинил блюдо с печеньем. Я съел две или три штуки.

15.

Директор школы произнес короткую вступительную речь, исполненную исключительной добросердечности, но полицейский больше не мог сдерживаться. Он гневно сдвинул брови и принялся выдвигать обвинения, бросая грозные взгляды на Никиту. Моего сына больше интересовало блюдо с печеньем, чем суть разговора, а еще он иногда поглядывал на девочку, а девочка поглядывала на него, словно оба хотели сказать что-то друг другу глазами. У меня за все это время не дрогнул ни один мускул на лице, я спрятался за броней полной невозмутимости, что было чистой воды провокацией, обычно доводившей до бешенства Амалию, когда мы с ней ссорились.

Полицейский говорил недурно, по крайней мере пока изрекал фразы, которые наверняка выучил наизусть еще дома, пережевывая бессонными ночами свою обиду. Однако постепенно начал сбиваться и повторяться, и в какой-то момент стало понятно, что ораторским искусством он не владеет и ему элементарно не хватает слов, но это можно было бы замаскировать, позволь он и другим поучаствовать в разговоре. Полицейский же попытался выйти из затруднительного положения, пустив в ход крепкие словечки. И если я до этого хранил молчание, то теперь опять повернулся к директору и спросил, считает ли он допустимыми такие выражения и такой тон. Добряк лишь вздернул брови. Полицейский прервал свою пламенную речь, наверняка сбитый с толку тем, что о нем говорят словно об отсутствующем. Понемногу до него стало доходить, что дело поворачивается неблагоприятным для них с Ванесой образом, и он умолк; а уже через несколько минут, особенно когда он наконец разрешил дочери налить себе соку, я даже стал испытывать к нему жалость. Я издалека чую отчаяние, даже если оно прикрывается фанфаронством.