– Да, я знаю.

И все в том же роде.

Но я, чтобы не затягивать разговор, который и так продлился добрых полчаса, не стал выяснять, откуда Агеда получила обо мне такие точные сведения. И перевел беседу на ее мать, ее работу, квартиру и так далее.

– А я сделала операцию, – вдруг сообщила Агеда.

С моей стороны было бы притворством спросить, какую именно, а не спросить значило бы, что я прекрасно помню про суженное влагалище. И я счел за лучшее просто промолчать. Агеда вроде бы не заметила, в какую неловкую ситуацию поставила меня своей откровенностью, во всяком случае, она словно между прочим добавила:

– А вообще-то, судя по всему, я зря легла под нож.

Это следовало понять так, что с сексом она покончила. Но уверенности у меня не было. А откуда ей взяться? Я не наделен способностью читать чужие мысли. И скорее всего, вывод сделал дурацкий. Но с другой стороны, мне-то что до того? К тому же шел дождь, в руках я держал две тяжелые сумки с продуктами, а разговор постепенно сполз на слишком личные, по моему мнению, темы. Короче, я сказал, что должен возвращаться домой, правда, сказал по возможности вежливо. И простился с Агедой.

Тем же вечером в баре Хромой подтвердил, что Агедита, как он иногда ее называл, замуж до сего дня так и не вышла, и я рискнул объяснить это ее физической непривлекательностью. Но Хромой со мной не согласился. Во-первых, как он считает, Агеду нельзя назвать в буквальном смысле слова некрасивой. На его взгляд, если бы она больше занималась своим внешним видом и немного похудела, впечатление было бы иное. – Но спорить не буду: ходит она как чучело гороховое, – добавил он.

И объяснил: Агеда не нашла себе пару, потому что сама не захотела, но это, разумеется, отразилось и на ее сексуальной жизни. Ей, как известно, всегда хватало компании собак.

8.

Мой первый сексуальный опыт – про онанизм мы тут не говорим – никак нельзя назвать доблестным. Он был гнусным, и поэтому я всегда предпочитал о нем помалкивать. Хромой как-то раз попытался разговорить меня – не потому, что о чем-то таком догадывался, а скорее из любопытства и по-приятельски поддразнивая, но я отделался пустой выдумкой, какие обычно рассказывают про переходный возраст. Не знаю, поверил он или нет, мне плевать. Если когда-нибудь снова коснется этой темы, легко поймает меня на лжи, потому что я совершенно не помню, что наплел ему в тот раз, и новое вранье наверняка будет отличаться от прежнего.

Амалия как-то раз, когда мы оба после любви с наслаждением курили, лежа в постели, рассказала мне про свой первый опыт. Она смеялась, вспоминая, какую лапшу навешала на уши родителям, чтобы они позволили ей в субботу не ночевать дома, а когда закончила эту довольно банальную историю, попросила, чтобы я поделился своей. Я с ходу сочинил что-то, отнюдь не блещущее потрясающими подробностями, то есть, по сути, что-то похожее на ее рассказ. Единственной правдивой деталью был мой возраст – шестнадцать лет, довольно ранний по тогдашним понятиям, хотя, конечно, это и сравнить нельзя с тем, как дело обстоит у сверстников Никиты.

Амалия потеряла невинность в восемнадцать. Именно этот глагол она употребила – «потеряла». Лежа рядом со мной с покрасневшим лицом и растрепанными волосами, она снова расхохоталась:

– Я выражаюсь совсем как моя мать.

Даже во взрослом возрасте Амалия должна была возвращаться домой не позднее десяти и отчитываться перед родителями, где была и с кем. Как мне помнится, во время беременности она не раз повторяла, что мы предоставим нашему ребенку – мальчик это будет или девочка, все равно, – свободу, которой ей самой так не хватало.

В мои школьные годы у нас был одноклассник по фамилии Сото. Учился он плохо, но, видимо, ловко ориентировался в разных жизненных ситуациях, а также имел явные криминальные задатки, почему мы все искренне им восхищались. Он не был здоровяком, не был задирой, не петушился, но умел по-своему заставить себя уважать. А если кто-то не сразу это понимал, любил показать свой автоматический нож – мог, демонстрируя сноровку и меткость, метнуть его в дерево, мог почистить им апельсин или яблоко, полученные дома на завтрак, а иногда и почистить ногти.

Я слышал, что у него есть сестра, знаменитая сестра Сото, – она была годом младше и за деньги соглашалась проделать это самое с любым и каждым. По другим слухам, заплатить можно было и натурой – главным образом простыми сигаретами или косяком. Один из товарищей стал подначивать меня, и это помогло мне побороть последние остатки робости.

– Она все-все разрешает делать.

А Сото устанавливал тариф, собирал плату и выполнял роль посредника. Я спросил у него, правду ли говорят про его сестру. Он ответил в обычной своей сухой манере: двести песет.

– Когда?

– Когда тебе удобно.

Я раскошелился сразу, отдав половину карманных денег, выданных мне на неделю, и, как многие приятели по школе, да и по району, именно с его сестрой потерял, что называется, невинность.

9.

Главным лозунгом в нашей семье считалось – не быть слабаком. Чтобы, как учил отец, никто и никогда не смог подмять нас, меня и Раулито, под себя. А еще он учил сыновей презирать боль, слезы и всякое сюсюканье. Мужчина не должен себя жалеть. Надо бороться, рваться вперед. Свои наставления он часто заканчивал, сравнивая жизнь с полем боя.

Ему нравилось входить в море вместе с сыновьями, особенно когда поднимались высокие волны, и видеть тревогу мамы, стоявшей на берегу и считавшей, что мы подвергаемся ужасной опасности. Хуже всего в его глазах было не поражение, а трусость. Иногда он нас провоцировал:

– Пять дуро тому, кто принесет на ладони паука.

Папа страшно сердился, когда Раулито прибегал жаловаться на меня. Думаю, ему очень не нравился писклявый голос младшего сына.

– Учись постоять за себя, а то ведешь себя как педик.

И я чувствовал, что глава нашей семьи поощрял мою жестокость. Мало того, именно этого он и ожидал от меня – чтобы из любой ситуации я умел извлекать пользу или становился сильнее, подчиняя себе более слабых.

Потом я и сам убеждался, что отцовские уроки помогали мне в школе на сто процентов. В классе действовали строгие иерархические порядки. Это не было записано ни в каком уставе, но им следовали неукоснительно. А если ты чего-то не понимал, рано или поздно крепкий кулак заставлял тебя усвоить нужные правила. Эти порядки опирались на силу, и не всегда только физическую, но и на ту, которую предполагали авторитет, готовность мстить, злокозненный склад ума, неустрашимость или принадлежность к определенному клану. Все это вместе позволяло поддерживать в классе известное равновесие. Но такая иерархия не была статичной. Время от времени происходила драка из-за лидера, в результате которой он либо побеждал, либо терял свою власть. Плохо было тому, кто занимал одно из самых низких мест, кто легко покорялся чужой воле, кто смирялся с унизительной кличкой, с беспричинной оплеухой, кражей бутерброда на перемене. Все это, кстати сказать, очень похоже на происходящее во взрослом мире, которому в не меньшей степени присущи властные игры.