груды трупов на прибрежных камнях – сотни китайцев бросились со скалы, предпочтя смерть плену.

И вновь вспомнились прежние войны в Аракане против горных племен, бойцы которых, оказавшись в безвыходном положении, тоже сводили счеты с жизнью. Сипаи, как профессиональные солдаты, воспринимали это весьма болезненно, поскольку чувствовали себя наемными убийцами.

Зачем? Зачем так сражаться? Почему не смириться с поражением и не сохранить жизнь? Если б мог, Кесри объяснил бы всем этим людям, что вовсе не желал им смерти, но просто делал свою работу.

Он перевел взгляд на форт Хумэня на противоположном берегу, где уже развевались британские флаги, окруженные клочьями черного дыма. Внезапно возникла вспышка, сопровождаемая оглушительным грохотом, и стена форта медленно осела в воду: английские саперы приступили к методичному уничтожению укреплений.

Столько смертей, столько разрушений причинено народу, который не сделал ничего худого тем, кто столь рьяно топил его в огненном потоке. Какой в этом смысл? Ради чего все это?

От мысли о своей роли в происходящем Кесри содрогнулся, в глубине души понимая, что за его поступки ответят еще не родившиеся поколения. Пытаясь унять сковавший сердце страх, он напомнил себе о героях Махабхараты[98], которые против своей воли, но лишь во исполнение долга сражались на стороне зла, ибо уклонение от битвы покрыло бы их бесчестьем. Он вспомнил Дроначарью, ополчившегося на Арджуну, своего лучшего ученика, которого любил больше родного сына, вспомнил Бхишму Питамаху, великого праведника, ввязавшегося в несправедливую тяжбу, и царя Шалью, пошедшего войной на племянников, к чему его принудили необдуманно сказанные слова. Точно так же и он, Кесри, присягнул англичанам, и пойти на попятную означало бы позор.

Он искал утешения в этих мыслях, но безуспешно. Покоя не давал проклятый вопрос: ради чего столько смертей, столько разрушений?

Более всего прочего Захария поразила быстрота операции: за четыре часа все фортификации Тигриной пасти перешли в руки англичан. Сразу после захвата Хумэня цепь, натянутая через реку, была сорвана с креплений и благополучно утонула.

Следом началось действо, по-своему внушавшее трепет, как и согласованная атака, – приведение в негодность трофейных орудий и уничтожение фортов.

И это происходило одновременно в трех местах – на обоих берегах и острове. Огромные орудия одно за другим выкатывали из бастионов и сбрасывали в реку. Некоторые взрывали, забив мешки с порохом в дула. Пушки лопались, точно переспелые плоды.

Но буханья эти не шли ни в какое сравнение с трясением земли, вызванным подрывом фортов. Каждый взрыв взметал столб дыма и груду камней, которые как будто исчезали за облаками, а затем просыпались дождем. Вскоре все склоны вокруг Тигриной пасти посерели от пыли.

Захария настолько заворожило это зрелище, что он не сразу обратил внимание на Ноб Киссина-бабу, дергавшего его за рукав.

– Сэр, поступил приказ о доставке боеприпасов бенгальским волонтерам.

– Займись этим сам, – отмахнулся Захарий. – У меня и так дел по горло.

Едва он избавился от гомусты, как пришел новый приказ – подготовиться к приему раненых: трех офицеров и двух десятков солдат, которые прибудут группами в сопровождении врачей и санитаров.

Твиндек уже разделили перегородкой, отведя одну часть сипаям, другую англичанам. Но помещение для офицеров еще не подготовили, а подпалубное пространство, сообразил Захарий, их вряд ли устроит.

Каюта первого помощника пустовала, но для троих была тесновата. Захарий решил сам туда перебраться, а свою капитанскую каюту, просторную и хорошо обставленную, уступить раненым офицерам, которые наверняка оценят этот жест.

Свободная каюта была в двух шагах от капитанской, напротив столовой, где питались помощники, и переселение не заняло много времени. К прибытию первой лодки с ранеными “Ибис” был полностью готов принять пострадавших.

Легкораненые бойцы самостоятельно добрались до отведенных им мест, носилки почти не понадобились. Пока новоселы обустраивались, прибыла следующая партия – полдюжины солдат из мадрасского инженерного батальона, посеченных осколками при подрыве фортов. Среди них был офицер, англичанин-йоркширец. Он-то и рассказал Захарию, что саперы использовали заряды из захваченных китайских складов – на подрыв невероятно толстых стен ушло десять тысяч фунтов трофейного пороха.

Уничтожение фортификаций преследовало двоякую цель: стереть с лица земли бастионы и, главное, ошеломить и отрезвить китайцев – вселить в них ужас, дабы уразумели, что дальнейшее сопротивление бесполезно.

– Хороший бабах может спасти много жизней, – важно сказал офицер.

На борту транспортного судна выяснилось, что второй роте бенгальских волонтеров опять крупно повезло – никого даже не ранило, если не считать ссадин и порезов. Пострадал только молодой лейтенант – при штурме укреплений Северного Вантуна он упал с лестницы и сильно повредил спину. Капитан Ми сам доставил раненого на транспортный корабль и не покидал его, даже не сменив забрызганную кровью форму.

После переклички Кесри спросил капитана:

– Что будет с лейтенантом, сэр?

– Я отправлю его в плавучий лазарет, а завтра беднягу перевезут на Ша Чау или Гонконг.

Кесри отошел к сипаям, с главной палубы завороженно следившим за взрывами в фортах Тигриной пасти. Из зачарованности их вывели крики ласкаров, которым требовалась помощь в подъеме на борт чего-то необычайно тяжелого.

Кесри и еще пара солдат с таким усердием налегли на ворот, что кузов с грузом взлетел аж к подъемной стреле лебедки, выявив свое содержимое – то был не ящик или мешок, но невероятно тучный человек.

Лебедку вдруг заклинило, и гость завис в раскачивающемся кузове подъемника. Разинув рты, сипаи и ласкары уставились на невидаль, этакое сверхъестественное существо, которое как будто выпрыгнуло из воды и воспарило над палубой.

Похоже, небеса с ним были в сговоре, ибо на мгновенье облака расступились, и солнечный луч, выглянувший в оконце, озарил кузов. Однако внешность видения была до того странной, что даже яркий свет не позволил определить его пол, – неохватное тело, от горла до пят укутанное в просторный шафрановый балахон, огромная голова, брыластые щеки, копна развевающихся волос. Собрание столь необычных черт довершали выпученные глаза, полные неописуемой тревоги – казалось, они вот-вот ракетами выскочат из орбит.

И тут вдруг подвешенное существо мужским голосом издало громоподобный клич:

– Хе Радхе, хе Шьям!

Призыв нашел отклик в душах сипаев, хором рявкнувших в ответ:

– Славься, Радхе, славься, Шьям![99]

После сего вопля лебедка внезапно починилась, ворот пришел в движение, и гость плавно опустился на палубу.

Вся сцена длилась не больше минуты, но чрезвычайно взбудоражила Кесри, который, так и не вспомнив, где видел этого человека раньше, неожиданно для себя выпалил:

– Кто ты такой?

– Мое имя Бабу Нобо Кришна Панда, – был ответ.

Едва прозвучало последнее слово, как все встало на свои места, все обрело смысл – и яркие одежды, и священный призыв, ибо “панда” – сродни пандиту, то бишь брамину. В прошлом церковные пандиты невероятно раздражали Кесри своими бесконечными просьбами денег, но сейчас казалось, будто молитва его услышана и море с небом, сговорившись, явили того, кто мог дать ответ на изводившие его вопросы.

Не тратя лишних слов, Кесри подвел гостя к борту и показал на столбы дыма, поднимавшиеся над разгромленными фортами.

– Ради чего все это, пандит-джи? – спросил он. – Какой в этом смысл? Вы знаете?

– Конечно, – кивнул Ноб Киссин-бабу, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном.

– Просветите, пандит-джи, – взмолился Кесри. – Я тоже хочу знать.

– Зарур бета, охотно, – радостно сказал гомуста. – Ты стал свидетелем пралаи – начала конца