Но Коровьев, не смущаясь выступлением Павла Иосифовича,продолжал:

– Откуда? – задаю я всем вопрос! Он истомлен голодом ижаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этомумандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу,тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? – и тут Коровьев указална сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, –кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него?Приглашали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос оралбывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весьраспух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько!Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.

Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политическивредная вещь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это нистранно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людяхона вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав кглазу, воскликнул трагически:

– Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! –произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько,старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдругпреобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечекс пирожными на пол и крикнул:

– Правда! – детским тонким голосом. Затем он выхватилподнос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевойбашни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размахуударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук,какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк,белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из неефонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый,провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либоакцента, вскричал:

– Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! – очевидно,вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком.

Тогда прекратился свист швейцара, и в толпах взволнованныхпокупателей замелькали, приближаясь, два милицейских шлема. Но коварныйБегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавокбензином, и он вспыхнул сам собой. Пламя ударило кверху и побежало вдольприлавка, пожирая красивые бумажные ленты на корзинках с фруктами. Продавщицы свизгом кинулись бежать из-за прилавка, и лишь только они выскочили из-за него,вспыхнули полотняные шторы на окнах и на полу загорелся бензин. Публика, сразуподняв отчаянный крик, шарахнулась из кондитерского назад, смяв более ненужногоПавла Иосифовича, а из-за рыбного гуськом со своими отточенными ножами рысьюпобежали к дверям черного хода продавцы. Сиреневый гражданин, выдравшись изкадки, весь в селедочной жиже, перевалился через семгу на прилавке и последовалза ними. Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях,выдавленные спасающимися людьми, и оба негодяя – и Коровьев, и обжора Бегемот –куда-то девались, а куда – нельзя было понять. Потом уж очевидцы,присутствующие при начале пожара в торгсине на Смоленском, рассказывали, чтобудто бы оба хулигана взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули оба,как воздушные детские шары. Это, конечно, сомнительно, чтобы дело было именнотак, но чего не знаем, того не знаем.

Но знаем, что ровно через минуту после происшествия наСмоленском и Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара, как разнапротив дома Грибоедовской тетки. Коровьев остановился у решетки и заговорил:

– Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я оченьмного хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, наэтот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызреваетцелая бездна талантов.

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобыполучше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основаниечугунной решетки.

– Совершенно верно, – согласился со своим неразлучнымспутником Коровьев, – и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том,что в этом доме сейчас поспевает будующий автор «Дон Кихота», или «Фауста»,или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?

– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можноожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысячподвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене,Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когдакто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике «Ревизора» или, насамый худой конец, «Евгения Онегина»!

– И очень просто, – опять-таки подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но!Но, говорю я и повторяю это – но! Если на эти нежные тепличные растения ненападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они незагниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!

– Кстати, – осведомился Бегемот, просовывая свою круглуюголову через дыру в решетке, – что это они делают на веранде?

– Обедают, – объяснил Коровьев, – добавлю к этому, дорогоймой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как ивсякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить ивыпить большую ледяную кружку пива.

– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали поасфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.

Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом жеберетике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там,где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простомкухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка,неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именногражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.

– Ваши удостоверения? – она с удивлением глядела на пенснеКоровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов локоть.

– Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? –спросил Коровьев, удивляясь.

– Вы – писатели? – в свою очередь, спросила гражданка.

– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.

– Ваши удостоверения? – повторила гражданка.

– Прелесть моя... – начал нежно Коровьев.

– Я не прелесть, – перебила его гражданка.