— Я совсем не аристократ, — сказал он. — Ну, разве что совсем маленький. Из мелкопоместных. У моего отца небольшое имение в горной части страны. Так что у меня тоже есть родословная. Но не в этом дело. Я-то как раз хочу, чтобы никто никого не прогонял, чтобы никто никого не убивал, чтобы все было потихоньку, шаг за шагом. Как, знаешь ли, когда в деревню приезжают хороший учитель и хороший поп. Через несколько лет появляются грамотные мальчишки. Потом второе поколение, третье. И глядишь, лет через сто или двести деревня станет совсем другой. У нас так бывало. И сейчас бывает. И я надеюсь, будет все больше и больше людей образованных и порядочных. Для этого совершенно не обязательно убивать кайзера и устраивать революцию.

Он, наверное, хотел меня удивить.

Но я-то знала, что он вовсе не революционер, а работает на Фишера.

— Договорились, — сказала я. — Хотя я, честно говоря, не знаю никого, кто рассуждал бы вот так вот, как ты. Никого, кроме тебя. Из народа, я имею в виду. Ах да, ты же тоже не из народа, у вас маленькое имение в горах… Народ хочет, чтоб все было быстро. И ты знаешь, его можно понять. Меня понять труднее, потому что у меня уже все есть. У меня есть большой дом с большими удобными комнатами. Я уж не говорю о слугах, деньгах и еде. Большой дом, удобная кровать, ванная, уборная и даже газовая плита. Здесь, в городе, газовая плита. А там повара готовят на печи, на дровяной плите то есть. Но неважно. И вот я подхожу к человеку, у которого ничего этого нету, к деревенской девушке, да к той же самой Грете Мюллер — моей любимой поварихе. Она с детства живет рядом. Она заходит в мой дом. Она готовит мне обед. Она видит, какая у меня фарфоровая посуда, наглаженные салфетки из тонкого льна, серебряные вилки, бокалы и графины из граненого хрусталя. Она видит все это. А зимой, признаюсь тебе по секрету, когда мы с папой уезжаем в Штефанбург на оперный сезон, она тайком и без спросу ночует в нашем доме, ложится в мою кровать, чтобы хоть несколько раз, хоть несколько дней в году ощутить прохладу наглаженных простынок, мягкость подушки и упругость матраса. Что она чувствует? Рабскую любовь ко мне? Дудки! Восторг перед моей утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и знанием языков? Никогда! Она чувствует зависть. L’esprit de ressentiment. Даже если она не мечтает выкинуть меня из моего дома и поселиться в нем сама, она все равно завидует.

— Не обязательно, — возразил Петер. — Говорят, иные слуги любят своих господ.

— Нет, обязательно! — сказала я. — Ведь зависть бывает разная. Бывает злобная, яростная. Бывает тоскливая и горькая. А может быть печальная и нежная, даже отчасти романтичная. Но все равно это зависть. Ощущение несправедливости. Моя Грета думает: «Я тоже родилась от любви мужчины и женщины. Я тоже человек, который венец творения. Я красивая, стройная, с золотисто-рыжими волосами. Отчего же эта каракатица, — я для понятности похлопала себя по груди, — владеет всем, а я сплю на топчане, в одной комнате со старухой-теткой, от которой воняет кислятиной?» И вот представь себе, дорогой Петер, что я сажаю эту Грету рядышком, обнимаю за плечико, заглядываю в глазки и говорю: «Не печалься, не горюй, моя милая. К вам в деревню приехал хороший учитель. У вас в церкви новый умный батюшка. Молодой. Семинарию с отличием закончил. И матушка у него, попадья в смысле, с фельдшерским образованием. А я деньги дала управляющему, чтобы он новый колодец вырыл и замостил площадь перед лавкой. Не горюй, Грета. Через двести, а повезет, так через сто лет дома в вашей деревне будут каменные, все дороги будут мощеные, в школе будет пять учителей и вместо матушки-фельдшерицы будет целый фельдшерский пункт, а может, даже и больница с двумя докторами. Ты, главное, терпи, родная». Ты что, заснул? — спросила я Петера.

— Что ты, что ты! — сказал он. — Я слушаю очень внимательно.

— Я вообще болтушка. Разве я тебя не предупреждала? Так вот, я бы на ее месте стукнула меня кочергой по голове, и делу конец.

— Я тебя не пойму, — сказал Петер, вставая. — То ты за аристократию, а то за обездоленных простолюдинов.

— Конечно, ты меня не поймешь, — ответила я, — потому что я аристократка, а ты нет. Прости, если это получилось обидно, но это правда. Только человек, у которого есть вот все то, про что я тебе говорила, способен почувствовать другого человека, поставить себя на чужое место, понять, что думает кухарка. А кухарка не может понять, что думает и чувствует аристократка.

— Потому что у нее грязные ногти и она не читала Аристотеля? — задиристо спросил Петер.

— У нее чистые ногти, — засмеялась я. — Иначе бы старший повар не допустил ее в кухню.

— Что ж, все аристократы такие чудесные? — спросил Петер.

— Ну прямо! — сказала я. — Восемьдесят процентов — полные идиоты и сволочи. Поверь мне. Я их наблюдаю всю свою сознательную жизнь.

Петер смотрел на меня как на сумасшедшую.

Может, я и была сумасшедшая. Может, я и есть сумасшедшая. Кто знает? К доктору Ференци я не обращалась. Времени не хватило. Я всего два часа назад получила его визитку.

— Но, — воскликнула я, — но среди простого народа дураков и сволочей — девяносто пять процентов. Или даже девяносто девять! И вот поэтому ради этих, сколько там получается, ну, в общем, ради этой разницы аристократам надо прощать их поместья, их безделье, их незаработанное богатство и глупую кичливость. Моя мама, например, уверена, что ее род происходит от Танкмара — сына Хатебурги фон Мерзебург и Генриха Птицелова. Хотя никаких реальных свидетельств и никаких надежных документов, разумеется, нет. И, боюсь, это касается более половины, а то и двух третей всех наших аристократов. Но дело, в сотый раз повторяю, не в этом. Не в выдуманных родословных. А в Аристотеле, Бахе и чистых носовых платках. Хотя звучит это, наверное, очень по-идиотски.

— Тебя отвезти домой? — вдруг спросил Петер.

— Погоди, — сказала я. — А теперь скажи, откуда ты знаешь мою маму.

— Я ее не знаю. Я с ней незнаком.

— Не морочь мне голову. Я встретила твою подружку…

— Какую подружку? — тут же перебил он.

— Анну, Анну, — сказала я раздраженно. — Я встретила ее у дверей дома, где живет моя мама.

— Почему ты так уверена, что она ехала именно к ней?

— Она сама мне сказала.

— Ну не знаю, не знаю, Анна —