А я думал вот что: тебе была дана великая дружба, Эрнст. И теперь дана настоящая любовь. И ты всего этого оказался достоин, как человек и как русский художник. Ну если и сравнивать внутреннего тебя, то только с большим каменным блоком, жизнь и судьба сняли с тебя все лишнее, и осталось в самый раз, чтобы выразить «идею сердца».

АНДЕГРАУНД, КОТОРОГО НЕ БЫЛО[24]

В «стихи для детей» Сапгир вписался. При этом «взрослая» его лирика осталась за пределами печати. Как потом определили – в «андеграунде».

Лев Аннинский

Андеграунд, подполье. Я никогда там не был, и напрасно литературные мифологи считают, что я – оттуда. Это постоянное недоразумение и путаница, столь свойственная России и нашему постсоветскому времени. Недаром известный критик ставит это слово в кавычки. Была литературная богема: московская, питерская – молодая, с присущим ей вольным житьем. Да она и сейчас есть. Из богемы уходили – вверх в официальные структуры, в эмиграцию и в подполье. Туда, вниз, наиболее слабые и несостоявшиеся характеры, не сумевшие противостоять водке и наркотикам, вообще – соблазнам. Не устоял и покатился по ступенькам. А так я рад бы подняться, да посидел, огляделся: своя жизнь, подпольная, и уже привык. Завтра, завтра, когда-нибудь вылезу на свет…

Почему мы не были так называемым андеграундом? (Понятие, с моей точки зрения, достаточно условное и «литературное». И упоминать об андеграунде в этическом плане – это все равно что жалеть русский народ. А он над собой не рыдает, он просто живет как считает нужным. И жалеть его значит не уважать его.) Итак, почему?

Потому что в шестидесятые и семидесятые и в Москве, и в Питере, и в других заветных местах России мы – молодые художники и литераторы, нельзя не объединить – считали себя и свой кружок центром вселенной и то, что нам открывалось в искусстве, – самым важным для себя и самого искусства. Мы всегда были готовы объявиться, но общество, руководимое и ведомое полуграмотными начальниками или льстиво (вспомните Хрущева и Брежнева!) подыгрывающими им идеологами, на все свежее и искреннее реагировало соответственно: от «не пущать» до «врага народа». От «тунеядца» – до «психушки». Помню, поэт Борис Слуцкий говорил мне: «Вы бы, Генрих, что-нибудь историческое написали. Во всем, что вы пишете, чувствуется личность. А личность-то и не годится». Он и для детей мне посоветовал писать, просто отвел за руку в издательство. Отдушины были всегда. Непризнанные литераторы писали, неизвестные художники работали. Создавали будущее, то есть теперь уже настоящее. Славные имена!

Мы были молоды: были юные подруги и друзья, скудость обстановки, нищие пиры на чердаках и в подвалах, путешествия и приключения, Крым и Кавказ. Но жили мы ради того, что горело в нас и жгло изнутри и не давало нам покоя, не позволяло нам сделаться обывателями. Иного встряхнуть, как опустевшую зажигалку, – и опять теплится огонек.

За тридцать лет произошел процесс: не андеграунд стал истеблишментом, таково расхожее мнение, а богема родила художников и литераторов, которые – естественно, некоторые, стали классиками. Нормальный порядок вещей.

Поздняя «русская» богема долго сохранялась в Париже. Там талантливый и магнетический Алеша Хвостенко царил в «сквате» – заброшенной безумным хозяином фабрике неподалеку от площади Республики. В «сквате» самовольно поселились художники – и не только художники. Заперли изнутри ворота и открывали на условный стук. Но об этом надо писать отдельно.

Только в политике – порой удивляешься, из какой подворотни вылезли и по-крысиному нюхают воздух эти министры, генералы и банкиры с пологими лбами и криминальным зачесиком? Но политика и бизнес – это особые искусства. Иногда поневоле думаешь, что мир давно перевернулся с ног на голову и что истинный андеграунд на самом верху. Тем не менее эти актеры с удовольствием показывают себя миллионам зрителей, и наблюдать за ними было бы забавно, если бы они не распоряжались всеми нами и, главное, от нашего имени. Какое «пострадать», какой Достоевский! «Умри ты нынче, а я завтра», – вот как они думают. Ну не андеграунд ли эта подковерная схватка!

Был в мое время у нас талантливый художник Толя Зверев, который жил как бомж. Скитался по знакомым, поили его от души, за то он требовал бумагу и акварель и рисовал им шедевры. Но это на первый взгляд он жил в андеграунде. Все приютившие Зверева были поклонниками его таланта: например, Костаки, или Румнев, или Синякова – вдова Николая Асеева. И ко мне забредал порой похмелиться. Толя Зверев жил как принц, как птица небесная. Так жить ему нравилось. А когда в руки ему попадали небольшие деньги, он удалялся в парк Сокольники – один. Там в ресторане заказывал себе шашлык. И целыми днями в розарии играл в шашки с любителями-пенсионерами. Говорят, был чемпионом по шашкам.

Кстати, если говорить о настоящем андеграунде, был и у нас его истинный адепт, который скрывался в подполье с упоением, находил там длинноногих красивых девочек и, так сказать, воспитывал их, готовых на все, главное, старался затащить туда своих знакомых, в первую очередь известных советских писателей, эти, я уверен, были изначально порочны. Да что – был, надеюсь, он и сейчас жив – сумасшедший и талантливый Сережа Чудаков, друг Иосифа Бродского.

Еще знаю современную мне фигуру – полуфранцуз-полурусский, профессор, полиглот, а на самом деле обольститель многих женщин, алкоголик н токсикоман. Бросил дом, оставил внезапно завидное чиновное место, родину. Так и живет, несомненно, в андеграунде. В своем андеграунде. Чтобы жить так, нужны отвага и слабость. Ублажать себя и не дорожить собой. Как из окна выброситься и как многое другое.

Но все-таки и этот профессор преподает и пишет. Значит, не вполне в подполье. По моему убеждению, андеграунд не способен создавать ценности, он – скорее, убежище для слабых, отверженных жизнью. Вижу я сейчас повсюду в столице бездомных, обездоленных, забитых людей. Они и держатся как-то сторонкой, чтобы дай Бог не задеть кого почище, чтобы не схватила их власть и не отправила в очередную неволю. У нас во дворе молодой заросший волосом и опухший со вчерашнего по утрам аккуратно приходит на помойку, долго глядит в железный бак, что-то там ищет нужное. Вынимает, рассматривает и прячет в свой получерный пакет. И делает какое-то дело, непонятное для окружающих.

Жизнь – скорее густая жидкость, чем твердое тело. И все явления не имеют четких границ и несколько перемешаны, при этом очертания все время меняются –