кислород и балки – суть нечто большее, чем их роль в строительстве, дыхании и архитектуре), во всяком случае потому, что объекты могут нарушить эти отношения (например, поломка молотка, возгорание кислорода, деформация балок). Харман считает, что если мы проанализируем момент поломки, то поймем, что, по-видимому, сломанное (инструмент как наличное) есть не что иное, чем исправно работающая реальность, на которую мы полагались (инструмент как подручное). На этом Харман основывает различение между чувственными объектами, с которыми мы сталкиваемся в опыте, и скрывающимися за ними реальными объектами (Harman 2010b: 20–50; Харман, 2015: 30–58). Главное нововведение последующих работ Хармана – добавление еще одной оси различия между объектами и качествами (например, между человеком и его мудростью, яблоком и его краснотой), которое оформляется в четверичной схеме, включающей также чувственные и реальные качества. Отношения между этими четырьмя полюсами образуют систему десяти категорий (таких как пространство, время, сущность, эйдос), которые обеспечивают техническую инфраструктуру метафизики Хармана (Ibid: 95-135; Там же: 97–135).

Появление ООО из ООФ во многом было стимулировано ассоциацией Хармана со «спекулятивным реализмом» (СР) наряду с Квентином Мейясу, Иэном Гамильтоном Грантом и Рэем Брасье (Bryant, Srnicek and Harman, 2011: 1–18). Степень общности между этими мыслителями и, как следствие, предполагаемое единство СР находятся под вопросом (Brassier, 2014a), но наиболее очевидной точкой соприкосновения между ними стало противостояние повсеместно распространенной философской установке, которую Мейясу (Meillassoux, 2008; Мейясу, 2015) определяет как «корреляционизм». Он принимает множество форм – начиная с трансцендентального идеализма Канта и вплоть до феноменологии, деконструкции и социального конструктивизма, – но для него всегда характерно представление о том, что мир (и его объекты) нельзя мыслить вне его отношения к мышлению (и его субъектам). Это приводит к запрету на спекуляции о мире в себе и к смещению в сторону критики условий, при которых мир предстает для нас (например, сознание, язык, культура и т. д.). При этом реалистическая оппозиция корреляционизму может быть сформулирована либо в эпистемологических, либо в метафизических терминах: эпистемологический реализм возражает против его скептицизма, стремясь показать, что вещи в себе познаваемы, а онтологический реализм возражает против корреляционистского антропоцентризма, стремясь показать, что вещи могут существовать в себе (Bryant 2011: 13–20; Брайант, 2019: 13–20).

Тезис о том, что объекты изымаются друг от друга, берет свое начало в первоначальном разделении Харманом чувственного и реального. В разных вариантах ООО это положение формулируется немного по-разному, но мы можем выделить две базовые составляющие: во-первых, каждый объект избыточен по отношению к его представлениям, данным другим объектам; во-вторых, любой объект независим от любого другого объекта. Избыточность определяет отказ ООО от эпистемологического реализма, поскольку это свойство гарантирует, что каждый объект имеет скрытые глубины, которые никогда не будут схвачены познающими субъектами. Онтикология Брайанта интерпретирует эти глубины как неактуализированный потенциал, или собственное виртуальное бытие (Bryant 2011: 87-134; Брайант, 2019: 88–136). Чужая феноменология Богоста интерпретирует их как субъективную интериорность, как то, каково быть этими объектами (Bogost 2012: 61–84; Богост, 2019: 77–104). Хотя эти теории различны, их можно понимать как раскрытие различных аспектов теории реальных качеств Хармана (Wolfendale, 2014: 135–162). В противоположность этому основной вклад Мортона – теория гиперобъектов, очень сложных, широко распределенных и чрезвычайно запутанных феноменов (например, сверхмассивные черные дыры, глобальное потепление и эволюция), которые очевидным образом выходят за рамки нашего повседневного понимания вещей (Morton 2013a; Мортон, 2019). Независимость же обеспечивает ООО поддержку онтологического реализма, гарантируя, что ни один объект не конституируется его отношением к познающему субъекту. Эта идея также обосновывает возрождение субстанции в рамках ООО – в ней индивидуальность и дискретность, в отличие от многих направлений современной метафизики (например, акторно-сетевой теории, философии процесса и связанных с ними новых материализмов), оттесняют реляционность и непрерывность (Shaviro, 2011).

Приверженность плоской онтологии также интерпретируют по-разному, но и здесь можно выделить две составляющих: во-первых, либеральный принцип, согласно которому все, что может считаться существующим, следует считать существующим (например, моряка Попая, Ост-Индскую компанию, пустое множество); и, во-вторых, эгалитарный принцип, согласно которому все существует в одном и том же смысле, никаким объектам не следует придавать особого онтологического статуса (например, первопричине, лежащим в основе всего атомам, абсолютной тотальности). Онтологический либерализм наиболее выражен у Богоста (Bogost 2012: 11; Богост, 2019: 21), и это, по сути, имеет отношение к упомянутому выше дескриптивному масштабу. Онтологический эгалитаризм в наибольшей степени выражен у Брайанта (Bryant 2011: 279–290; Брайант, 2019: 287), и именно эта установка отвечает за антиантропоцентризм, стоящий за онтологическим реализмом ООО, поскольку обладание уникальной способностью познавать другие объекты рассматривается как незаконная онтологическая привилегия. Эту озабоченность одинаковым отношением ко всем объектам разделяют и другие современные метафизики (например, Маркус Габриэль и Тристан Гарсиа), но именно вывод о том, что отношения между объектами следует моделировать по образцу отношений между субъектами и объектами, отличает ООО от других метафизик. И наоборот, та же самая универсализация субъективности указывает на сходство с панпсихистами, виталистами и новыми материалистами, не приверженными онтологическому либерализму (например, с Делёзом) или метафизике субстанции (например, с Джейн Беннетт). Однако уникальность ООО заключается в своеобразном синтезе эпистемологической и онтологической скромности: мы не можем познать что-либо само по себе, но это не делает нас особенными, поскольку и вещи-в-себе тоже не могут познавать друг друга (Wolfendale, 2014: 341–374).

Наконец, теория замещающей причинности пытается примирить тезис о том, что объекты изымаются друг от друга, с их очевидной способностью взаимодействовать и тем самым изменять друг друга, объясняя, каким образом их чувственные фасады выполняют опосредующую роль (Harman, 2007; Харман, 2012). Харман выполняет эту задачу, выстраивая теорию причинно-следственной связи по образцу преднамеренно косвенной отсылки (allusion) к объекту посредством метафоры (например, «кипарис – это пламя») в противоположность предположительно прямому знанию, выраженному в буквальном описании (например, «кипарис – это хвойное дерево»). Харман считает, что при таких встречах аллюр чувственного объекта дает нам непрямой доступ к реальному объекту, поскольку позволяет последнему воздействовать на нас. Таким образом, Харман предлагает теорию непрямой причинности, понятой с точки зрения эмоциональной интенсивности эстетического опыта (Wolfendale, 2014: 97–105). Брайант развивает альтернативную концепцию, основанную на теории систем и идее о том, что объекты переводят внешние возмущения во внутреннюю информацию (Bryant 2011, 153-62; Брайант, 2019: 155–165), а Богост и Мортон придерживаются подхода Хармана. Более того, хотя Харман использует свою теорию, чтобы обосновать утверждение, что эстетика является первой философией (Harman, 2007; Харман, 2012), именно Мортон поводит эту идею до предела, предлагая расширенную эстетическую теорию причинности как «магии», основанной на отказе от закона непротиворечия (Morton, 2013a).

См. также: Анимизм; Нео/новый материализм; Постгуманистическая критическая теория; Онтотологический