мы также подвергаемся воздействиям свинца и ртути как промышленных загрязнителей, которые вызывают аффект, будучи токсичными в популярном смысле слова, и одновременно производят эффект на живые тела. Теория одушевленности позволяет усомниться в бесспорной уместности слов вроде «токсичности».

В оригинальном исследовании одушевленности лингвиста-антрополога Майкла Сильверстайна, упомянутом мною выше, отдельные американские и австралийские коренные языки, включая североамериканские чинук, австралийский дирбал и другие тамошние коренные языки, описаны как содержащие эти иерархии подобно индоевропейским языкам. Кажется парадоксальным то, что коренные языки участвовали в основании лингвистической теории одушевленности и в то же время, с точки зрения управления, стали жертвами космологического насилия со стороны поселенческого колониализма. Стоит, однако, отметить, что иерархическая категоризация может означать ряд разных вещей. Она может значить как превосходство, так и просто разницу, что может подразумевать, что не стоит ставить знак равенства между иерархиями одушевленности языков и космологий коренных народов и колониальными языками. Более того, как я подробно пишу в своей книге «Одушевленности», есть тревожные образцы лингвистических исследований, по умолчанию принимающие некое не имеющее исторического контекста толкование одушевленности, нейтрализующее политику наблюдаемых нами моделей. Действительно колониальные практики часто используют аборигенные формы транс-одушевленной со-идентификации против них же самих (как, например, в случае, когда их примитивизмы так и не продвинулись до соответствующего понимания полноценного человека, то есть белого превосходства). Среди ученых есть разногласия, заслуживающие внимания и рассмотрения не только для того, чтобы признать радикальное насилие продолжающейся оккупации аборигенных и других пространств как новыми способами, так и теми, что повторяют более ограниченный набор отношений времен европейской колонизации, но и для того, чтобы задаться вопросом, каким образом ученый мир привычно игнорирует или потребляет коренные знания и какие это имеет этические последствия.

Таким образом, основа транснационального первенства английского языка имеет принудительный характер (что явно вдвойне сказывается и на науке). Он не ограничивается тем фактом, что говорить на нем нужно с целью получения только лишь экономической выгоды, но подразумевает также и разрешение считать одни аффекты, агентности и формы отношений приемлемыми, а другие – нет. И, наконец, одушевленности должны исследовать возможность справедливости в концепциях материи, где люди играют лишь одну из ролей.

См. также: Животное; Анимизм; Вне-человеческое; Вне/человеческое; Постчеловеческая этика; Постанимализм.

Мел Й. Чен

(Перевод Екатерины Хмелинской)

Океаническая гуманитаристика (blue humanities)

Океанической гуманитаристикой (blue humanities) именуется исследовательский маршрут, пролегающий открытым морем и помещающий историю культуры в контекст не земли, но океана. Признавая вслед за словами научного фантаста Артура Кларка и многочисленных морских биологов, что «неуместно называть эту планету – Земля, когда очевидно, что она – Океан», океанические гуманитарные науки используют отчуждающее давление океанских глубин, чтобы остранять знакомые истории и переписывать привычные нарративы. В отличие от дискурсов, помещающих человеческую культуру на пастбища, в огороженные сады или перенаселенные города, океаническая гуманитаристика полагает своим представителем моряка и пловца, которым по-разному угрожает негостеприимная текучая среда и которые по-разному под нее подстраиваются. Моряки ходят в плавание при помощи технических средств в надежде, что их суда не налетят на скалы. Пловцы, находящиеся в более уязвимом положении, учатся специальным движениям, чтобы удержать свои тела на плаву. Не-человеческий океан, дающий людям пищу и предоставляющий возможность передвижения (но мы не сможем в нем выжить, если будем находиться там долгое время), помещает гуманитарные науки в чужую им среду. Океаническая гуманитаристика находит постчеловеческое отчуждение в истории контактов между человеком и океаном, охватывающих и доисторическое время, и поездку на пляж в минувшие выходные.

Разворот в сторону океанических гуманитарных наук открывает нам историю морского дела, со всей ее страстью к технической точности и, особенно в контексте Западной Европы, с консервативными историографическими методами, неохотно уступающими дорогу постгуманистическому повороту. Литературные критики, ученые-специалисты по окружающей среде, экологи, наблюдающие за уровнем моря, поэты и художники обращаются к морю, чтобы поместить людей и их истории в более-чем-человеческие контексты. Океанские просторы вытесняют истории национальной экспансии либо упадка множеством векторов движения так, что история человечества становится историей множества разобщений, а не последовательных обустройств. Уделяя особое внимание постоянно воссоздаваемым локациям, где море встречается с сушей, океаническая гуманитаристика смещает человеческих акторов с контролирующих высот и погружает их в состояние неопределенности, движения и растворения.

Возможно, богатейший исторический парадокс океанического поворота в теоретических исследованиях – это богатый и зачастую знакомый архив истории культуры, который этот метод помогает нам вновь открыть. В отличие от ряда футуристических или технологических версий постгуманистического проекта, помещающих людей XXI века на передний край новых конфигураций из тел, личностей и субъективности, науки об океане находят сбивающие с толку постповороты и в древних, и в нынешних дискурсах завороженности и страха перед великими водами. Западную культуру призрак океана преследует как предел и хаос от печального первого появления в гомеровском эпосе Одиссея, клянущего свое изгнание в соленых водах, и георгик Гесиода, который заявляет, что счастливы лишь те, кому нет нужды пускаться в море («Труды и дни»), и вплоть до библейского видения о Новом Иерусалиме, где говорится, что «моря тоже больше не было» (Откровение Иоанна Богослова 21: 1). Мы боимся моря и одновременно любим его, это соленое постчеловеческое тело, вдоль которого мы располагаем наши собственные соленые водянистые тела. Предыстория постчеловечества, как полагают океанические гуманитарные науки, скрывается под толщей воды.

Поверхность океана таит под собой необъятные просторы, о которых мы знаем так же мало, как и о поверхности Марса. В тех примерно девяноста процентах биосферы нашей планеты, что обитают под водой, плавают обещания биотического изобилия, а рядом с ними – питающийся углеродом фитопланктон, глянцевые, словно на картинке, мультяшные формы жизни и невидимая глубина, гложущая воображение океанского пловца. Юнга из романа Мелвилла «Моби Дик», упавший за борт вельбота, который преследовал кашалота, открывает для себя безумные видения раскинувшейся под его ногами тотальности: «Пип увидел бесчисленных и, словно бог, вездесущих насекомых-кораллов, что под сводом морским возвели свои гигантские вселенные. Он увидел стопу божию на подножке ткацкого станка…» (Melville, 1999: 319; Мелвилл, гл. 93). По мнению литературоведа Джосайи Блэкмора, обращение к океану на ранних этапах культуры Нового времени подарило поэтам и писателям сильную метафору для бесконечно уходящей вниз глубины, которая оказала сильнейшее влияние на модерное понимание «Я» (Blackmore, 2012). В эпоху антропоцена, когда поднимается уровень моря и штормы разрушают прибрежные поселения, неудобные и недоступные нашему пониманию переплетения моря и «Я» становятся все более важными, приобретая к XXI веку особое значение для писателей,